А на нашем чердаке тьма и ночь.
– Ага, пришла! – Яр бросается ко мне с дивана, стоило переступить порог. Путается в проволоке, чуть не падает, но сохраняет равновесие. В темноте мы видим хорошо, я говорила, но он отчего-то проволоку не заметил. Прыгает и чертыхается:
– Чёрт. Надо Юлику сказать, чтобы убрался здесь. Чёрт-те что на полу. Юлик! Юлик! А, шут с ним.
– Их нет?
– Нет. Отпросились на ночь.
– Отпросились? Что это значит?
– Да пусть погуляют. У них девочки. Весна. Пускай.
Час от часу не легче. Я опускаюсь на диван. Правда, что-то ненормальное творится в этой жизни. И с Яром. И со мной. Ещё и эти двое…
– Это хорошо, что их нет. – Яр подсел рядом. Он возбуждён. Заглядывает в глаза. Прощения, что ли, просить собрался? Я не могу вспомнить брата таким. – Я поговорить хотел с тобой. Хотя нет. Погоди.
Он срывается – и уже у рояля.
– Скажи, сестрёнка, что делает человек, когда попадает в трудное жизненное положение? Когда оказывается перед неразрешимой дилеммой, например? – спрашивает и исчезает под роялем.
– Не знаю, – пожимаю плечами, не понимая, к чему он. – Ищет выход?
– А если выхода нет? – звучит голос снизу. Я нагибаюсь, чтобы увидеть его. – Не подглядывай! – Он что-то быстро прячет за спину и идёт ко мне.
– Наверное, у людей не бывает, что нет выхода.
– Ты заблуждаешься. Сразу видно, что ты не знаешь людей. – Он садится рядом. – Человек, попав в безвыходное положение, пьёт. Это помогает найти выход. Выпьешь со мною, сестрёнка? – Он жестом фокусника достаёт из-за спины бутылку. Я вздрагиваю. Думала, будет водка. Оказалось, красное вино, густое даже на вид.
– Ты спятил? – пальцем кручу у виска.
– Нет, – отвечает и не сводит с меня глаз. Мне не нравится его взгляд – только что кривлялся, и вдруг становится видно, что это была только игра. Вот сейчас он настоящий. С такими остановившимися глазами. – Выпьем, сестра. Давай докажем себе, что мы люди.
– Яр, опомнись. Даже человеку это не помогает. А нам просто нельзя.
– Нельзя? Кто сказал, что нельзя? Что с нами будет? Ведь нам нельзя умереть. Нельзя же, да? О, если бы только было можно! Я бы давно уже выпил – если бы это было так просто! Я вот иногда думаю, как это – умирать. Пытаюсь представить. – Он снова отходит к роялю. Ставит бутылку на крышку, извлекает откуда-то два фужера, протирает их белым платочком и рассматривает на просвет. – Ну как это, а? Вот ты лежишь и цепенеешь. Так. Резко падает температура тела. Так. Отключается зрение. Пропадает слух. – Он протёр фужеры, открывает штопором бутылку. Я смотрю завороженно. Есть что-то дьявольское в том, как он это делает и говорит. – Исчезает обоняние. Тактильные ощущения. А между тем сознание остаётся. Ты лежишь, уже не дышишь и ничего не можешь. Ни сделать, ни сказать. Бревно бревном, представляешь?
– Ужас, – говорю еле слышно.
– Ужас. Конечно! – радуется Яр непонятно чему. – А дальше? Куда девается сознание? Оно же всё воспринимает. Оно как в клетке, а понимает всё. Ну, смотри. – Он вдруг резко отодвигает бутылку и фужеры на край, запрыгивает на рояль и ложится. – Вот так лежит. Ничего не видит. Ничего не чует. Ничего не слышит. Сердце бьётся всё реже. Тук. Тук, тук. Тук. Почти не бьётся.
Замолчал. Вытянулся и лежит неподвижно. Я жду. Минуту. Другую. Потом медленно подхожу к нему. Он лежит, расслаблен, лицо без выражения. Яр и не Яр. Как мёртвый. Мне и странно, и страшно. Зачем это его лицедейство? Подношу к его носу ладонь. Не дышит. Кладу руку на сердце. Не бьётся.
– Не бьётся, – констатирую.
– Да, знаю, не бьётся, – отвечает брат и открывает глаза. – И что с того? – Садится на рояле, свесив ноги. Расстроен. – Толку-то. Оказывается, это не смерть. Для смерти не хватает чего-то еще.
– Чего?
– Чего-чего. Если б я знал… Ты пробовала когда-нибудь себя ранить? – вскинул он на меня глаза.
– Нет.
– И не пробуй. Бесполезно. Кровь не идёт. Кожа плохо рвётся. Даже боли не чувствуешь. Хочешь, покажу? – Он берёт с
