Отец берет в ладони мое лицо. По рукам и ногам у меня растекается прохладное спокойное чувство.
— Нет, милая, этого не может быть. Место, которое я тебе показал, — вовсе не больница, а тюрьма. Я в этом совершенно уверен. Колдун заключает девочек в темницу, а мы их освобождаем. Так и только так. Поверь.
Я верю. Я верю отцу окончательно и бесповоротно. Кажется, я о чем-то там тревожилась, убежала ни с того ни с сего от Рена, ну да какая разница! Все равно я не помню, отчего это случилось, и с каждой секундой причина уплывает все дальше.
— А теперь иди поспи и выбрось из головы эту ерунду про больницу.
Отцовские ладони у меня на щеках становятся теплее. Я чувствую, как сильно устала.
— Про что? — говорю я, пытаясь не потерять нить беседы.
— Ну вот видишь. — Он улыбается. — Утро вечера мудренее.
Он опускает руки, и я бреду к себе в комнату. Папа прав, надо выспаться. Я совсем вымоталась.
Завтра будет новый день. Новый, ясный и понятный.
День пятьдесят первый
Тот вечер с семьей Рена все никак не выветрится у меня из памяти. Человек, которого звали Оливером, стал старше, у него прибавилось седины, и все же это, несомненно, тот самый человек из моего видения о розовом саде.
Я-прежняя откуда-то его знала, но кем он мне был? Садовником, с которым я водила дружбу и который показывал мне розы? Если я закрою глаза, то вновь могу ощутить исходящую от воспоминания надежность и теплоту. Мне кажется, что это неспроста.
Сегодня я долго валяюсь в постели, смотрю, как пробивается сквозь занавески солнце, и мучительно думаю. Есть еще одна вещь, и она меня беспокоит больше всего.
В своих видениях я ни разу не видела отца.
Видела Рена, Оливера, женщину в голубом, маленькую светловолосую девочку, но — не отца.
Он уверяет, что мои видения — никакие не воспоминания, а лишь выверты подсознания, которое перемешивает осколки прошлых впечатлений с делами нынешними. И все-таки с каждым новым видением тревога моя становится все сильнее.
Когда я наконец вхожу в кухню, отец вздыхает и закрывает книгу.
— Что с тобой, милая? Тебе нездоровится?
Будь они прокляты, эти переживания, слишком уж легко прочесть их у меня на лице. Я не хочу тревожить отца, но скрывать чувства так и не научилась.
— Да нет, со мной все хорошо.
Я играю кусочком хлеба. Желудок сжат, как кулак. Наверное, если я что-нибудь съем, меня стошнит.
— Просто…
Как сказать это так, чтобы он не заподозрил, что я говорила с людьми? Или что я хоть сколько-то верю своим видениям? И уж конечно, нельзя говорить, что я повстречала людей, которых в них видела.
— Понимаешь, я иногда вижу и слышу что-то странное. Ну, в городе. И иногда люди говорят… совсем не то, что ты.
Я откусываю кусочек хлеба.
Глаза у отца сужаются.
— Ты что, с кем-то говорила в городе?
— Нет-нет, конечно нет!
Вот опять это сосущее чувство в животе. Я роняю хлеб на пол, к нему мгновенно подлетает Пиппа, вцепляется зубами и уносится с добычей в обустроенное под стропилами гнездо.
— Что же тебя так расстроило?
Я накручиваю на палец нитку, которая выбивается из ткани юбки.
— Понимаешь, я видела в окно одну женщину, она была на кухне, а я как раз шла мимо. Она… она положила в огонь кусок дерева. Я не поняла зачем. Ты ведь так никогда не делаешь.
И в моих видениях тоже ведь никто не делает таких вещей, как отец. Не сшивает животных, не вылечивает одним прикосновением, не готовит порошки, от которых люди засыпают.
