это уже точно из разряда чудес. Некоторые годами деньги копили, чтобы долю в труппе приобрести. А если от Монкрейна уйдем, то и доли наши пропадут.
– А, понятно.
– Вот Алондо, к примеру, три года назад крупный куш в карты сорвал и на выигрыш долю приобрел. Мы тогда ставили «Десять честных предателей», и «Тысячу мечей за Терим-Пель», и «Бал убийц»… В нашем репертуаре десяток спектаклей было, мы разыгрывали маски для графини Антонии, давали представления на праздники, гастролировали по всему западу – там места обжитые, не то что глушь между Эспарой и Каморром. С большим успехом, между прочим. Ну, то есть мы не сдуру свои деньги вкладывали…
– Да ясно, что не сдуру…
– Первыми сбежали те актеры, которых на один сезон наняли, – им понедельное жалованье причиталось, а как Монкрейн платить перестал, так они к Басанти и переметнулись. Они бы и за меньшие деньги согласились, там все-таки надежный заработок.
– А почему все так случилось?
– Не знаю… – вздохнула Дженора, глядя в чашку кофе, словно бы там скрывался ответ. – Бывает, что на человека мрак накатывает… Остается только надеяться, что это пройдет.
– Это вы о Монкрейне?
– Ох, он тогда совсем другим человеком был, не то что сейчас… Про сорок трупов слыхал?
– Гм… если я признаюсь, что нет, то стану сорок первым?
– Знаешь, очкарик, если б я людей убивала, то Монкрейн бы до ареста не дожил. Сорок трупов – это сорок знаменитых трагедий, которые уцелели после падения Теринской империи. Ну, творения великих драматургов эпохи Теринского престола – Лукарно, Вискоры и прочих.
– Понятно, – кивнул Жан.
– Их трупами называют потому, что они вот уже больше четырехсот лет не меняются. Нет, не пойми меня превратно, трагедии и вправду замечательные – по большей части, а вот постановки получаются… замшелые. Обычно актеры декламируют текст как храмовое богослужение – чинно и сухо, без воодушевления. А вот у Монкрейна… О, Монкрейн эти трупы из могил поднимал! Была в нем искра, от которой такие страсти разгорались… Ах, как все актеры играли… Если б ты, Жованно, хоть один спектакль увидел, тоже все бы стерпел, лишь бы еще раз…
Над внутренним двориком прогремели раскаты звучного голоса:
– Я к вам вернулся, страждущий скиталец, приговоренный гордостью своей к изгнанию…
– О боги преисподней! – Дженора вскочила со стула. – Вы и впрямь его вызволили…
Огромный чернокожий сириниец в измызганных одеждах вошел в таверну и, увидев Дженору, воскликнул:
– Дженора! Смуглая красавица моя! Я знал, что…
Что он знал, осталось неизвестным, потому что ладонь Дженоры с размаху впечаталась в его щеку. Жан удивленно заморгал, едва успев заметить, как рука Дженоры описала стремительную дугу, и поспешно сделал зарубку на память: эту женщину лучше не гневить, она скора на расправу.
– Джасмер! – завопила она. – Придурок, упрямый осел, беспросветный пьяница! Мозги жиром заплыли! Мудак! Ты всех в гроб загонишь! Тебя не гордость до тюрьмы довела, а кулаки!
– Да тише ты! – забормотал Монкрейн. – Это, вообще-то, цитата была…
– Ах! Не может быть! – В таверну вбежала госпожа Глориано. – Каморрцы тебя вызволили?! Ты этого не заслужил, подлец! Гнусный негодяй! Жалкий сиринийский забулдыга!
– Тетушка, успокойтесь! Я с ним за нас обеих уже посчиталась, – остановила ее Дженора.
– Котята, хищные отродья преисподней! – пробормотал Сильван, входя следом за госпожой Глориано; налитые кровью глаза и встрепанные со сна волосы делали его похожим на человека, застигнутого бурей. – Я и не знал, что стражников Плакучей Башни можно подкупить!
– И тебе доброго утречка, Андрассий, – буркнул Монкрейн. – У меня душа радуется, что каждый из вас нашел какую-то причину, объясняющую мое освобождение. Увы, до того, что я ни в чем не виновен, почему-то никто не додумался.
– Если не считать того, что мы убедили Булидаци притвориться, будто вы ни в чем не виновны, – заявила Сабета с порога; они с Локком с утра пораньше ушли к Плакучей Башне, чтобы встретить Монкрейна сразу же после того, как его выпустят.
– Да, я не ожидал от него такого красноречия, – проворчал Монкрейн.
