В голове билось дурацкое высказывание из моего мира: «История не знает сослагательного наклонения»…
Как я добралась домой, не помню.
Не раздеваясь, упала на кровать и взвизгнула: в бок что-то впилось.
– Ай! – Я машинально посмотрела, обо что ударилась, и обнаружила книгу. Это оказался толстенный том в кожаном переплете из «Аптеки для душ».
А ведь я совсем о нем забыла!
Наверное, впопыхах собираясь на работу, я переложила его с тумбочки.
Я открыла книгу почти машинально, просто стараясь занять хоть чем-то глаза и мысли…
И заснула только на рассвете, перевернув последнюю страницу.
Как ни странно, я проснулась всего через пару часов, но чувствовала себя свежей и бодрой.
Не хотелось больше грустить, думать о плохом, копаться в наболевшем.
Хотелось… Наверное, съесть кусочек чего-нибудь вкусного, надеть красивое платье, ощутить на коже теплые солнечные лучи…
Мелочи, которых я почти никогда не замечала.
Но сегодня они, эти крошечные кусочки радости, складывались в гармоничную мозаику…
Дверь в офис распахнулась еще до того, как я успела постучать.
На пороге стоял Стэн, судя по потрепанному виду, тоже проведший ночь без сна.
При виде него сердце забилось сильнее, но привычной боли я не почувствовала. Как будто внутри лопнул гнойник, и хоть рана еще оставалась, вся гадость из нее уже вышла…
– Алевтина, отлично выглядишь, – заметил секретарь, смерив меня внимательным (и недоверчивым!) взглядом.
Наверное, именно удивление в его голосе придало мне сил вздернуть подбородок и ответить с небрежной улыбкой:
– Спасибо, Стэнли.
Он поднял брови (до сих пор я называла его Стэном, млея от звучания этого имени), но ничего не ответил. Лишь вежливо придержал дверь.
– Алевтина, вы сегодня удивительно хороши, – заметила и госпожа Громова. Сама она сегодня была ослепительна в простом черном платье, отделанном скромным белым кружевом. От вчерашней простуды не осталось и следа. – Глаза сверкают, на щеках румянец.
– Спасибо, – пискнула я, покраснев. Почему-то в присутствии Элеоноры Громовой я все равно ощущала себя замарашкой.
– Надеюсь, это не помешает вам плодотворно работать, – с отчетливой иронией заметила она, и я покраснела еще гуще.
Кажется, вчерашние разборки со Стэном от нее не укрылись.
– Не помешает! – заверила я с жаром и мышкой проскользнула за свой стол.
Нет уж, больше никаких любовных историй! Они приносят только боль и разочарование.
Зачем мне это?!
Второе судебное заседание по делу супругов Блаваш началось с опозданием часа на два. Все уже извелись, даже червяк выглянул из своей банки и выдал возмущенный монолог о бессовестности некоторых судей. Прочувствованная речь Васисуалия имела некоторый успех: любопытные секретарши приоткрывали двери и сдержанно хихикали.
Даже рыдающая в уголке фея (кажется, какое-то решение суда ее очень разочаровало) не испортила общего веселья.
Только госпожа Громова не скучала: она вынула из портфеля какие-то бумаги и принялась что-то записывать…
Наконец нас позвали в зал.
Судья, окинув взглядом собравшихся, тяжко вздохнул (глаза бы мои вас не видели!) и велел мрачно:
– Секретарь, доложите список явившихся лиц.
– В судебное заседание явились истец Магдалена Антуанетта Элизабет Таисия Блаваш, ответчик Себастьян Блаваш, их представители, а также кладбищенский червь…
– Могильный! – возмутился Васисуалий. – Попрошу без оскорблений! Я буду жаловаться!
– В чем вы усматриваете оскорбление? – поднял брови судья.
– Я могильный червь! – гордо сообщил Васисуалий. – Могильный, а не кладбищенский!
– А в чем разница? – скептически поинтересовался судья.
– Ну как же! – Васисуалий приосанился (если, конечно, это слово применимо к червяку!) и разъяснил важно: – Могильный – это значит, у меня есть частная могила. А кладбищенский так…
