Ворон склонил голову, посмотрел пристально незрячим глазом. И разом ощутила Анея всем существом своим строгий, непреклонный приказ:
«Моё. Мне отдай».
– Да что ж ты речешь-то такое, владыка? Разве и так не твои все, чья жизнь пресеклась? Позволь уж сестру похоронить по обряду нашему, по закону, в родной земле!.. В чём обида твоя тут, Вран великий, Вран вещий?
Ворон переступил лапами.
Почти к самой земле, в дугу согнулась сосенка, точно под великой тяжестью.
Анея оглянулась, хотя оторвать взгляд от застывшей перед нею страшной птицы стоило большого труда.
Уходят пэры, уходят… И герцог Сомерсет с ними. Уходят, оглядываются, да, похоже, Врана-то видит она одна. Иначе улепётывали бы без оглядки – любой, рождённый что к северу от Карн Дреда, что к югу, встретив Врана, голову и сердце теряет да бежит ветра быстрее.
…Молли приходила в себя медленно и мучительно. Жгучая пустота на месте магии – ох, вернётся ли?
И на неё сразу обрушилась масса всего – звуки, запахи, чувства, осознание.
Жуткая птица перед ними, маска, как и у Нетопыря, а за ней – что-то совершенно иное, чужое, жуткое.
Неживое.
Прямо перед нею, выпрямившись, стояла госпожа Старшая. Стоять-то стояла, прямая-то прямая, да только видно, что из последних сил. Даже нет, себя сжигая, стояла.
– Кар-р, – сердито сказал ворон. И повернулся, словно указывая на что-то за спиной Анеи подъятым крылом.
Но даже ещё допрежь того, как Молли повернулась сама взглянуть, там раздалось глухое рычание. Глухое, низкое, от которого всё вокруг дрожит мелкой дрожью.
– Карр! – зло и недовольно бросила чёрная птица.
Обернулась и Анея Вольховна, да тоже обмерла.
Ни единого сучка не хрустнуло, ни единой ветки не шелохнулось, но из зарослей выше по склону бесшумно и величественно выплывала огромная коричневая туша о четырёх лапах. Поблёскивает сыто густой мех, насторожены маленькие круглые уши, а глаза смотрят, в отличие от слепых бельм ворона, прямо и пронзающе.
Похож как на её Медведя! Да только не её…
Не кланялась Анея Вольховна, внучка Змиева, Полозова правнучка, посланнику Врана. А вот медведю, в ком пожаловал сюда сам Зверь Земли, поклонилась низко, в пояс, рукой касаясь камней под ногами.
Медведь мягко не подошёл даже, проплыл к недвижной Предславе. Низко-низко склонился над застывшим и всё равно красивым даже в смерти лицом. Из ноздрей вырвался парок, алая пасть приоткрылась.
– Карр! – возмутился ворон, гневно захлопав крыльями. Куда, дескать?! Не твоё это уже, моё!
Верно, подумала Анея. К её годам и с ее-то жизнью к смерти привыкаешь, видишь в ней часть великого круга, где-то жестокого, где-то необходимого. Один только Полоз великий да Змей Полозович, что человеком обернуться сумел да к людям ушёл, ну и остальные Звери смерти неподвластны. А люди – все её. Даже дед, уж всем чародеям чародей, и то не мог свыше людям предназначенного оказаться, выше смерти встать, хоть и без того великий век прожил, долгий-предолгий – даже ему уйти пришлось, к Зверям вернуться.
Будет Анея печалиться, станет горевать по сестре младшей, любимой, кого в люльке качала да на лужок гулять выводила. Таково сердце человечье, такова природа наша. А чародейка склонится перед Враном Великим да попросит, чтобы не обижал Предславу в тёмной его юдоли, во владениях подземных, чтобы хоть иногда да позволял во снах к родным наведаться, словом перемолвиться, совет подать иль от беды остеречь.
А она ворону не поклонилась даже! Зато Медведю почёт и уважение выказала. Обидчив Вран, может не понравиться ему такое; осторожнее людям со Зверьми надлежит. Как же могла она так…
Медведь поднял лобастую голову, в упор взглянул на ворона. Прокатилась по-над камнями незримая волна, точно вешние воды, из берегов вышедшие.
Были в них и первоцветы, и набухающие почки, и щебет птиц над гнездовьями, и утята, за матерью следующие в первый свой заплыв, и колосящиеся хлеба, и песни косарей да жниц, и вкусный хруст мельничных жерновов, свежую тёплую муку мелящих.
И шелест осенних листьев ощущался в ней, отзываясь не грустью, но радостью – наступил вечер года, трудились деревья,
