На берегах этих мутных красных ручьев возникали лесные коридоры. Они состояли в основном из морозостойких бальзовых и других быстрорастущих тропических деревьев, создававших навес над карликовыми зарослями. После теплых последних дней дно каньона походило на большую чашу, отражающую солнце и защищенную от ветра. Бальзовые навесы позволяли выжить множеству других видов растений и животных. Знакомые Ниргала рассказали, что здесь сложилось самое многообразное биотическое сообщество на Марсе. Приземляясь и выходя в лес, им приходилось брать с собой транквилизаторы на случай встречи с медведями, снежными барсами и другими хищниками. А некоторые участки даже становились труднопроходимыми из-за густоты зарослей снежного бамбука и осин.
Всему этому росту способствовали крупные залежи нитрата натрия, содержавшиеся в Кандоре и Офире. Это были огромные белые ступенчатые террасы из водорастворимых известковых пород. Эти минеральные отложения таяли над дном каньона и стекали ручьями, распространяя по почве большое количество азота. Некоторые из крупнейших залежей, к сожалению, были погребены под завалами, и вода, растворяющая нитрат натрия, также увлажняла стены каньона, вызывая радикальное ускорение оползневых процессов, которые протекали здесь постоянно. Никто больше не подходил к подножию стен – местные говорили, что это слишком опасно. И когда они летали рядом на планерах-аэростатах, Ниргал всюду видел следы обвалов – например, несколько высоких склонов осыпания, похороненные вместе с растениями. Способы фиксации стен наряду со многими другими темами обсуждались на холме по вечерам, после того как омегендорф проникал в кровь, – но на самом деле с этим мало что можно было поделать. Если какие-нибудь глыбы хотели отколоться от скалы высотой в десять тысяч футов, то ничто не могло их остановить. Поэтому время от времени, обычно раз в неделю или около того, на Сияющей горе все чувствовали дрожь земли, видели, как колышется шатер, и слышали низкий грохот падения, отдававшийся в нижней части живота. Нередко удавалось увидеть обвал – как камни катились по дну каньона, поднимая за собой желтые облака пыли. Те, кто в это время летал в каньоне, возвращались потрясенные и молчаливые или, наоборот, без умолку голосили о том, как их швыряло туда-сюда от оглушительного грохота. А однажды Ниргал сам на полпути ко дну каньона это ощутил – словно звуковой удар, длившийся несколько секунд, и воздух при этом дрожал, как желе. А потом все стихло так же внезапно, как началось.
Чаще всего он летал сам, иногда со старыми знакомыми. Планеры-аэростаты идеально подходили для полетов над каньоном – медленные и прочные, легкие в управлении. И с большей подъемной силой, чем требовалось. Аппарат, который Ниргал взял напрокат (на деньги, что ему дал Койот), позволял ему опускаться на дно по утрам, чтобы помогать собирать травы в лесу или просто гулять вдоль ручьев, а потом, после обеда, – взлетать обратно, выше и выше. Вот тогда он и чувствовал, каким высоким был этот холм- останец, превосходящий даже стены каньона. Он поднимался к шатру и проводил там время в долгих застольях и вечерних гуляниях. День за днем Ниргал следовал этому порядку, исследуя различные районы, лежавшие внизу, наблюдая за бурной ночной жизнью шатра, но в то же время он словно смотрел в телескоп, повернутый не той стороной, – телескоп, содержащий единственный вопрос: «Такую ли жизнь я хочу вести?» Этот удаляющийся и неким образом уменьшающийся вопрос возвращался к нему снова и снова, подстегивая его днем, когда он выписывал виражи в солнечном свете, и преследуя по ночам, в бессонные часы между временным сбросом и рассветом. Чем он собирался заняться? Успех революции лишил его цели. Всю свою жизнь он странствовал по планете, рассказывая людям о свободном Марсе, о естественном заселении вместо колонизации, о бережном отношении к земле. Сейчас с этой задачей было покончено: земля принадлежала им, и они могли жить на ней так, как хотели. Но в этом новом положении он обнаружил, что не знает, какова теперь его роль. Ему нужно было тщательно подумать над тем, как жить дальше в этом новом мире, уже не в качестве голоса коллектива, а как отдельный человек со своей частной жизнью.
Он понял, что больше не хочет работать в коллективе. Хорошо, что некоторым нравилось этим заниматься, но он в их число не входил. Он даже не мог думать о Каире, не сердясь на Джеки и не чувствуя обычной боли – боли от потери общественной жизни, той, которой он всегда жил прежде. Перестать быть революционером было тяжело. Казалось, дальше ничего не следовало – ни логически, ни эмоционально. Но делать что-то было нужно. Та жизнь осталась в прошлом. Медленно выполняя нырок на своем планере-аэростате, он внезапно понял Майю и ее одержимость идеей переселения душ. Ему было двадцать семь М-лет, он объездил весь Марс и вернулся в свободный мир. Пришло время следующего метемпсихоза.
И он летел над необъятным Кандором, выискивая на поверхности свое отражение. Изломанные, слойчатые, рубцеватые стены каньона казались удивительными естественными зеркалами, и действительно – он отчетливо видел, каким крошечным был, меньше, чем комар в кафедральном соборе. Летая и изучая каждый «палимпсест», он ощутил в себе два сильных импульса, четких и взаимоисключающих друг друга, но при этом полностью распустившихся, – как зеленое и белое. С одной стороны, он хотел остаться странником, летать, ходить и плавать по миру, быть вечным кочевником, непрерывно скитаясь до тех пор, пока не узнает Марс лучше, чем кто-либо другой. О да, это была знакомая эйфория. С другой – она действительно хорошо ему знакома, потому что он занимался этим всю жизнь. Это была бы та же жизнь, как раньше, только без содержания. И он уже знал одиночество такой жизни,
