встречаются, но крайне редко. Выходит, что все зеки говорят по-русски? Что за аррогантность?
– Это странно, – рассматривал его лицо Сталин.
– Во-вторых, там описаны какие-то невинные детские сношения. Нет ни ебли в печень, ни говноебания, ни подкожной ебли. А классическая лагерная ебля старика через катетер?
– Об этом знает даже моя Веста.
– В-третьих, кухня. Этот Денисович брюзжит, что его тошнит от супа из спаржи и кур по-венгерски, которыми их кормят чуть ли не каждый день. Их бригадир (у них там принудительное шитье бисером и вязание кружев) страдает изжогой и отдает порцию “прогорклых, пережаренных напрожёг до нестерпимой изжоги и тошнотной горчины” трюфелей другому заключенному, а тот “радостно склоняется над ней”. Вино у них якобы только крымское, французским не пахнет. Кокаин в кокскафе разбавлен сахаром.
– Бред сивой кобылы. В LOVEЛАГ идет первосортный колумбийский кокаин, качество контролирует МГБ, все бармены в кокскафе – офицеры госбезопасности, им в голову не придет разбавлять продукт…
– В общем, какие-то подозрительные лагеря… да и тип этот мне сразу не понравился. Хитрый. А русский писатель не должен быть хитрым. Грубым, наглым, злым – пожалуйста. Только не хитрым… У меня истопником служит Варлам. Он полжизни отбухал в крымском LOVEЛАГЕ. Колоритный персонаж. У него раздвоенный фаллос для ебли в ноздри. Руки согнуты по форме человеческих голов. Он поимел в ноздри десятки тысяч людей. Я ему дал прочесть. Так он мне сразу сказал: “Я в таких лагерях не сидел”. Ну а в- четвертых…
– А в-четвертых, я люблю тебя. – Сталин поцеловал его в жующие губы.
Хрущев ответил долгим поцелуем. Затем бодро встал, взял потир и осушил одним духом.
– Mon cher ami, сейчас я покажу тебе одну вещь, – проговорил Сталин, глядя на свой чемоданчик, стоящий у двери спальной. – Очень важную. Ее мы ждем с тобой уже 16 лет.
Хрущев замер с потиром в руке и медленно повернулся к Сталину.
Иосиф бежал по утренней Москве.
Мартовское солнце встало и не по-весеннему ярко освещало столицу советской империи. Серебристые дирижабли с портретами членов Политбюро висели в безоблачном небе. По оттаявшим улицам спешили машины и пешеходы. Капель струилась с переливающихся на солнце сосулек. Сизые, словно облитые воском голуби ворковали на теплой жести крыш, взъерошенные воробьи неряшливо чирикали в грязи дворов. Лязгали и звонили трамваи. Зазывно кричали уличные торговцы.
Обогнув громаду Дворца Советов с восьмидесятиметровым Лениным, Иосиф выбежал на Фрунзенскую набережную и, оперевшись о гранитный парапет, перевел дыхание.
Внизу неспешно текла Москва-река, неся редкие льдины и мусор. Солнце играло в серо-зеленой воде.
Иосиф сплюнул в воду.
Он до сих пор не верил в происшедшее с ним, убеждая себя, что все это было тягостным сном и что он во сне проглотил наследие великой ААА. Но тяжесть в животе и необычный кисло-гниловатый привкус во рту сурово возвращали его к реальности.
– Ночной кораблик… – пробормотал он, щурясь на воду, и снова сплюнул.
Близко от него проехал грузовик, обдал водой из лужи. Иосиф рассеянно посмотрел на мокрые брюки, громко шмыгнул носом и бесцельно пошел по набережной.
Напряжение в животе росло, будоража воображение и память. Иосиф видел себя в Петербурге, на фотофабрике отца. Бодро блестящий лысиной отец показывает ему новый проявочный цех, тыча своей белой тростью с золотым наконечником в ванны с реактивами, вороша клубки пленок, постукивая по новым, пахнущим лаком столам, по желто-коричневой плитке пола, по только что вставленным оконным рамам.
– Все тебе останется, зуслик! Азохен вэй! Камни, дубины, обрывки новостей, перетертый с чесноком и солью Абрам, запах священных солдат, сушеная кровь – все! все! – громко смеется отец, обнимая Иосифа и подводя его к идеально белой двери с пластмассовой эмблемой в виде свиного окорока.
– Что здесь, папа? – спрашивает Иосиф, трогая толстое, до слез родное ухо отца.
– Персонал по мясной проявке. – Отец поворачивает серебряный ключ в замке двери. – Эти сволочи хотели расстрелять 618 миллионов человек, а фонды обеспечили только на 26 %! Вэйзмир! Понимаешь, зуслик?
– Понимаю, – понимает Иосиф, вваливаясь в тесную, чудовищно смердящую комнату.
Она заставлена узкими железными ящиками. В них сидят и заживо гниют рабочие отцовской фабрики.
