Адольфа со стола. Руки немцев подхватили его и стали подбрасывать к прокопченному потолку пивной:
– Кровь и почва! Кровь и почва! Кровь и почва!
Гесс и Розенберг заворочались на полу, подняли свои разбитые головы и, плача, обнялись: победа!
И все те же руки немцев поволокли к выходу злобно плюющегося толстяка Тельмана, и уже не копченым окороком, а мешком с сушеным дерьмом.
– Ну-ка вон отсюда, красная свинья! – прорычал ему в ухо смуглый баварец и крепким пинком навсегда отправил вождя немецких коммунистов за порог “Хофбройхауза”.
Так началось Великое Пробуждение Немецкого Народа…
– Учиться… учиться… нам всем надо у тебя учиться… – бормотал Гитлер, поглаживая Блонди искрами. – Учиться любви и верности.
Фюрер тяжело вздохнул и встряхнул руками.
Свечение пропало.
Собака вздрогнула, взвизгнула и отпрянула в сторону. Отряхнувшись, словно от невидимой воды, она потянулась, зевнула и стала обильно мочиться на мраморный пол.
– Блонди! Мальчик мой! – засмеялся и захлопал в ладоши Гитлер.
Все зааплодировали.
Слуги поспешили к собаке со швабрами.
– Адольф, ты неподражаем! – искренне признался Сталин, обнимая Гитлера. – Даже когда ты
– Я многому учусь у животных, – серьезно заметил Гитлер, одним духом опустошая бокал с шампанским.
– Кстати, а где же наша Антанта? – спросил Сталин Надежду.
– Вероятно, с Сисулом.
– Как, ваша собака не с вами? – удивилась Ева. – Друзья, вы невнимательны к братьям нашим меньшим.
– Позовите, немедленно позовите Антанту! – топнул каблуком и тряхнул длинными волосами Гитлер.
Появился Сисул и впустил в зал левретку. Антанта с разбега вспрыгнула на грудь своему хозяину, Сталин подхватил ее. Левретка возбужденно облизала его щеку и впилась нежным, но сильным языком в ноздрю.
– Какая прелесть! – подошла Ева.
– Чудесная собака. – Гитлер погладил беспокойную голову левретки. – Она потомок собак фараонов, не правда ли?
– Грейхаундов? – неуверенно спросил Борман.
– Салюков, – подсказал Сталин, опуская Антанту на пол.
Левретка понеслась по залу. Дог не обратил на нее внимания, зато Негус и Штази слезли со своих подушек и с удовольствием обнюхались с ней.
– Собаки… собачки… это, знаете, господа, как птички Божии! – вдруг громко заговорил доктор Морелль. – С одной стороны, они раздражают, и иногда хочется – за ногу да об стену. Чтоб мозг так и брызнул. А с другой стороны, сожмешь сердце, погладишь собачку, приласкаешь – и сразу в голове такая ясность. Ясность, господа! Как… как… ну… в Мюнхене, когда фён уже кончился и можно снова продуктивно думать.
– Что такое фён? – спросил Хрущев.
– Фён! Вы не знаете фёна? – оживился Морелль, вплотную подходя к графу.
Хрущев вовремя отвернулся, иначе его огромный нос въехал бы в пухлую щеку лейб-доктора.
– Фён! Это ветер с Альп, ветер с юга! – закричал Морелль в ухо графу. – Когда он дует, мозги превращаются в кнедли!
– А что такое кнедли? – спросила Веста.
– Ты вовремя задаешь этот вопрос, дитя мое! – поднял палец Гитлер. – Друзья, мы заговорились. А беседа, как свидетельствовали римляне, всего лишь приправа к еде. Не наоборот. Прошу вас!
Он сделал знак дирижеру. Оркестр смолк.
– Стол! – скомандовал Гитлер.
Синий прямоугольник пола медленно опустился вниз, открывая подсвеченное подвальное пространство. Внизу послышались шорох, торопливое движение невидимых слуг, и вскоре мраморная плита поднялась со стоящим на ней столом и встала на место.
Стол был великолепно сервирован и выдержан в сине-голубых тонах: на голубой скатерти стояли синие тарелки, синие бокалы,
