висевшие прямо над ней смотрели живо, умно и по-юношески.
Каум слез с колесницы: в меру украшенной, в меру усиленной броней – в меру дорогой (за нее попросили такую арендную плату, что Каум едва не расплакался, но место, куда он намеревался направиться, требовало понесения высоких затрат). Он подошел к вратам, претворявшим собой вход сразу на высокое крыльцо, поклонился дому, поклонился родовому божку Аснара и только после этого проследовал внуть.
В больших палатах стояло умеренное жужжание, какое всегда слышится, когда во внушительных размеров комнатах собирается несколько десятков человек. Даже степенное говорение и перешептывание превращаются в таких случаях в довольно громкий гомон.
– Мир дому твоему, Аснар. Благополучия животу этого дома. – Холкун поклонился хозяину, а после и хозяйке. Ему ответили вежливыми поклонами.
– Приветствуем тебя, Каум из рода Поров. Без брата ли? Почему? – обратился к нему Аснар. Его приветливое лицо, оставалось, тем не менее, жестким.
– Без него. Оставил его. Дела, – улыбнулся Каум, про себя подумав, что, если бы и для Ира брать колесницу, то их семье нужно было бы голодать оставшийся месяц.
– Сам пришел, и за то благодарим.
На этом приличия были соблюдены, и Каум прошел внутрь палат
Посмотреть в них было на что. Помещения утопали в мехах, коврах и золоте. Драгоценные камни обильно покрывали почти каждую вещь, стоявшую на многочисленных сундучках, ларцах, полках и столах. Все это ослепительное великолепие было выставлено напоказ с одной целью – поражать и похвастать.
Каум усмехнулся. Раньше он бы развесил уши и открыл рот от удивления. Да, то были великие времена. Хотя и тяжелые – вспоминать страшно, но интересные. Теперь он безразлично скользнул взором по богатому убранству палат и повернулся к столу, уставлявшемуся разнообразными яствами.
Поесть он был не прочь. С утра не ел. Вернее, с ночи. Холкун осмотрел себя. Сегодня он ступил первый шаг в сторону снижения убытков: он высек, что было сил, и выгнал мальчишку-пасмаса, осмелевшего до того, что начал воровать с его складов. Сейчас ушлый молодец валяется где-нибудь в канаве за городом и оплакивает свою судьбу.
Каум вздохнул. Отчего-то так всегда получается: простолюдин получал хорошую работу, едва на коленях перед ним не ползал, благодарил, а как время проходило, то ему прежняя жизнь казалась уже не своей – словно не было ее, а нынешняя казалась сносной, но тоже не сладкой. Начиналось подворовывание, а после и откровенное воровство. Приходилось такого олюдя отправлять в обратный путь. И почему-то только тогда – именно в тот момент – он понимал, что потерял, и снова, как и задолго до этого, ползал перед конублом на коленях, умолял и плакал. Иные, пылая праведным гневом, грозили ему даже карами от богов. Ха-ха! Когда бы они знали, когда бы они видели про себя то, что видел он со стороны, то понимали бы, что не он сек их, их секли боги. Боги, даровавшие праведникам достойное место и разочарованно смотревшие, как они опускаются до уровня воров. Кара! За что его карать, когда он есть карающая длань! Никогда боги не будут карать сами себя! Хе-хе!
– Каум, благополучия тебе, – сказали над ухом и, уфнув, тут же плюхнулись рядом. – Не передумал ли?
Холкун обернулся.
– Нет, Илло, не передумал. – Каум с нежностью посмотрел на пасмаса, присевшего рядом с ним. Он любил Илло, любил всей душой за то, что среди стольких утех, пороков, соблазнов, какие всякий новый день рождались внутри города, Илло не дал себе утонуть, погрузиться в эту мерзопакостную жижу, словно болото утягивавшую каждого слабого душой и умом.
Илло не знал, что единственным олюдем, которого Каум почитал выше себя, был он, Илло. Когда бы пасмас узнал такое, он, наверное, расхохотался бы от души, ибо он почитал холкуна за своего наставника.
– Отвернулся в угол, глаза слепят сокровища его? – как всегда разулыбался Илло. – Я тоже щурясь хожу, чтобы не ослепнуть. Когда бы мне столько света, а бы только и делал, что писал.
– А ведь верно сказал, – рассмеялся холкун. – Писать стихи или чего еще при таком богатстве – только оно и хорошо!
С Илло они встретились много лет назад, когда были еще мальчишками. Его отец Кивс тоже был конублом. В те времена конубл-пасмас был диковинкой, порою, таких даже побивали, но отец Илло цепко держался за городскую жизнь. Он помог Кауму вытянуть себя и семью из долговой ямы. Мало кто знал, но Каум распродавал товары Кивса. «От меня плохо берут». – сказал ему однажды Кивс, – «от тебя лучше».
Илло не был сынком при своем отце. Наравне с ним он делил и беды, и радости, и до сих пор похвалялся шрамом на животе: так он защитил своего отца от ножа разбойника, которым тот хотел ударить в спину Кивсу.
