самого бьет дрожь. А туда же – встает.
– Вежливость кончилась, коротышка, – буркнул тролль, разминая пальцы. – Дело близится к финалу.
Гриша потряс головой, как огромная собака, вытряхивая из кудрей осколки тарелок. Глянув снизу вверх на тролля, он мрачно пробормотал:
– Что бы по этому поводу сказал Кобылин?
Тролль с удивлением глянул на толстяка, не понимая вопроса в принципе. Неужели так крепко приложили его по голове?
– Он сказал бы что-нибудь глупое, – глухим севшим голосом пробормотал Григорий. – Что-нибудь неожиданное. Чтобы сбить с толку. Вспомнил бы какую-нибудь глупую цитату из книжки или фильма…
Оттолкнувшись от пола, Борода сел на корточки, а потом начал подниматься на ноги – медленно, но неумолимо, как наступающий ледник. Его изрезанные осколками руки вынырнули из груды битой посуды, и в правой осталось то, что Гриша нашарил под обломками.
Кухонный топорик с короткой рукоятью. Широченный кусок железа, заточенный с одной стороны, один из тех, какими любят ловко орудовать азиатские повара.
Борода медленно выпрямился во весь свой небольшой рост, расправил широкие плечи, твердо взглянул в лицо опешившему троллю. Вытянул вперед свою лапищу с зажатым в ней топориком и ткнул им в сторону тюремщика.
– Кажется, я знаю, что сказал бы Кобылин, – низким басом прогремел Григорий.
От его голоса затряслись пластиковые окна кухни, задребезжала уцелевшая посуда, словно пытаясь сорваться со своего места.
Коротенькая окровавленная бородка Григория зашевелилась, вспенилась, закипела и в мгновенье ока упала на грудь широченной черной волной, превратившись в настоящую бородищу, достававшую хозяину до самого пояса. Курчавые волосы Гриши встали дыбом и тут же обрушились на его плечи иссиня-черными густыми волнами.
Тролль, стоявший в дверях, попятился. Перед ним стоял маленький толстый человек, заросший волосами, как пещерный дикарь. Его глаза, едва видневшиеся сквозь сальную курчавую челку, горели красным, а огромная ручища, почти не уступавшая размерами лапам самого тролля, сжимала топор. Он по-прежнему оставался старым и толстым. Но больше не выглядел смешным.
Тролль судорожно сунул руку в карман пиджака, попытался вырвать из него запутавшийся в подкладке пистолет и – не успел.
– Барук Казад! – во всю глотку заревел Григорий, сотрясая всю квартиру грубым басом.
И, вскинув топор над головой, бросился на тролля.
Над верхней ступенькой лестницы поднялась темная волна – шевелящаяся, выстреливающая в воздух тонкими лапками, усеянная блестящими пуговками глаз, в которых светились отблески красной лампы.
Кобылин повел кистью, и автомат, захлебываясь, выплюнул первую струю свинца. Живая волна взорвалась ошметками темной плоти и, как по волшебству, распалась. Теперь Кобылину было видно, что это мелкие, чуть больше болонки, твари. Больше всего они походили на рыжих волосатых пауков. Вот только лапы у них были потоньше, да и головы больше походили на звериные, особенно отличались глаза – совершенно не паучьи, а, скорее, крысиные.
Автоматная очередь заметно проредила первую волну тварей, хлынувших на площадку. Пули разбивали пауков в клочья, как гнилые яблоки, отбрасывали обратно в темноту, отрывали головы, срезали лапы. Но следом шла вторая волна, карабкаясь по останкам своих родственников.
Охотник дал еще одну очередь из автомата, и рыжие тела пауков разлетелись в разные стороны, как пустые пивные банки, по которым из баловства стреляют в лесу. Следующая очередь разметала новую волну пауков, лезущих вверх по ступенькам. Твари были легкие, хрупкие, не слишком подвижные, но их было чертовски много.
Уловив краем глаза движение сбоку, у края площадки, огороженной железными перилами, Кобылин левой рукой выхватил пистолет и двумя выстрелами прикончил парочку пауков, карабкавшихся по блестящим железкам. Одновременно он выпустил еще одну короткую очередь по ступенькам, сбросив новую порцию пауков в темноту лестницы. Словно в ответ на это из тьмы поднялась новая рыжая волна, казавшаяся нескончаемым приливом.
Выругавшись, Кобылин выпустил остаток магазина в рыжий прилив, завалив ступеньки раздробленными телами пауков, все еще шевеливших раздробленными конечностями. На секунду площадка опустела, но снизу, из темноты, все еще слышался грозный шелест бесчисленных паучьих лапок. А патроны… патроны были не бесконечны.
Швырнув автомат на пол, Кобылин бросился в освещенный коридор. На ходу он успел сунуть почти разряженный «макаров» в карман и одним прыжком оказался около пожарного щита. Он замешкался всего на долю секунды, пытаясь решить, что делать дальше. А потом, отбросив колебания, обеими руками схватил с пожарного щита лом.
Тяжелый, настоящий, сделанный на совесть на советском заводе, он был выкрашен в буро-красный цвет и весил, казалось, целую тонну. Лом был прикручен к щиту тонкой проволокой, но Кобылин в запале этого и не заметил. Вырвав свое новое оружие из креплений, он разорвал проволоку, как гнилые нитки, и метнулся обратно, к площадке, залитой алым светом тревожной лампы.
Он успел вовремя – новый рыжий вал тварей успел только перебраться на верхнюю ступеньку и готовился хлынуть к двери. Кобылин вылетел на площадку и скользнул к шевелящейся массе, занося свое орудие для удара. Время, казалось, немного притормозило свой бег, словно подыгрывая охотнику, давая ему лишнюю долю секунды для корректировки удара. В голове охотника ударили барабаны, и на него обрушился новый, безумный ритм. Музыка гнева ревела в его голове, заставляя двигаться в такт тяжелым и быстрым ударам… Кобылин ее узнал. Слышал раньше, в каком-то фильме.
– Let the bodies hit the floor, – выдохнул Кобылин, и время пустилось вскачь.
Он взмахнул ломом, как косой, и первый же удар смел десяток пауков со ступенек в жерло лестничного проема. Обратное движение размазало по цементу еще десяток шевелившихся тел, превратив их в мешанину хрустящего хитина и подергивающихся лапок. Пока тяжелое орудие описывало дугу, парочка уцелевших тварей прыгнули на охотника, подошедшего слишком близко. Первого Кобылин успел отшвырнуть пинком, а второй вцепился ему в плечо – длинными и, как оказалось, острыми лапками. Захрустел
