– Мы уходим! – орет он Мулагеш.
Сигруд бежит по проходу, поворачивает направо и кратчайшим путем мчится к каменному дверному проему.
Через лес высоченных стеллажей сочится злой алый свет.
Десятилетия. Века. Хотя нет. Больше.
Все, все погибло.
И вот они снова в зале Престола мира. Сигруд осторожно опускает Шару на пол.
Та кашляет, потом слабым голосом спрашивает:
– Сильно меня обожгло?
Сигруд просит ее сжать и разжать пальцы ног и рук. Пальцы повинуются.
– Отлично, – говорит он. – Не, не особо пожгло. Бровь спалило. Волосы чуть-чуть. И лицо у тебя красное. Но это не ожог. Во всяком случае, не сильный. Повезло тебе.
И он поднимает взгляд на каменную дверь, за которой бушует адское пламя.
– Я уж не знаю, о чем думали те, кто устроил эту ловушку. Но когда я это услышал… – Тут Сигруд красноречиво качает головой. – Этот звук я узнаю из тысячи.
Мулагеш опирается на плечо солдата и разражается сухим кашлем. Между приступами она умудряется прикурить другую сигариллу.
– Это что же, значит, получается. Эти сукины дети, они что – заминировали, мать его, Склад?! Чисто на тот случай, что мы их выследим?!
Из каменного проема струится опаляющий жар.
«И всякий раз, – думает Шара, – они оказывались на шаг впереди меня».
– Так. Заваливаем туннель, – командует она. – Пора кончать с этим проклятым капищем.
Во тьме Склада умирают в пламени легенды, исчезают сокровища. Тысячи книг обращаются в кудрявый пепел. Огонь пожирает картины, выедая их изнутри. На полу лужицами собирается воск от бесчисленных свечей, разложенных на полках, затейливой бахромой капель повисает на перекладинах. Где-то в самых глубоких тенях всхлипывают невидимые голоса.
Но не все артефакты уничтожает пламя.
На полке стоит большой, пузатый глиняный кувшин, и жар не опаляет его. На его покрытой глазурью поверхности видны сложные знаки, выведенные тонкой кистью: черными чернилами прорисованы там сигилы могущества, символы сдерживания, знаки обуздания.
Но жар нарастает, и чернила пузырятся, трескаются – и блекнут. Восковая печать на пробке тает и каплями стекает на полку.
Что-то внутри кувшина счастливо рычит, чувствуя, как исчезают стены тюрьмы.
Кувшин начинает раскачиваться туда-сюда, туда-сюда, а потом накреняется, падает с полки и разбивается.
Из кувшина вырывается тьма. Она растет, опрокидывая стеллажи, подобно костяшкам домино. Узник кувшина растет, растет – до тех пор, пока голова его не касается крыши Склада.
Единственный желтый глаз обводит взглядом пламя, дым, горящие полки.
И высокий пронзительный голос визжит, злобно и радостно: «Свободен! Наконец-то свободен! Наконец-то свободен!»
Колкастава. Книга Третья
Ты познаешь боль
Влад Пьянков сидит на берегу Солды и пытается убедить себя, что не настолько уж пьян. Он уже прикончил почти все сливовое вино в кувшине и говорит себе: мол, был бы я пьян в стельку, так вино б казалось вязким и кислым – но нет! никаких, так сказать, отрицательных ощущений! Сплошная красота и сладость! И потом, разве ж он просто так пьет? Нет! Это все из-за холода! Вы гляньте, как пар изо рта-то идет! Гляньте, какие льдины по Солде плывут, как пузыри-то со дна идут, вон как черная вода бурлит в ледяных оконцах! Холодная ночка, что и говорить, и в такую ночь человек может позволить себе лишнего. И его за это нужно – что? Простить.
Он смотрит на восток, где высятся мирградские стены – огромные белые утесы, поблескивающие в лунном свете. Он свирепо оглядывает их и сообщает: «На-до!» И звучно икает. «На-до про-стить! Вот!»
И тут он понимает, что на холме, что за спиной, что-то горит. Да что горит – пылает! Свет яркий, оранжевый, не каждый день такое увидишь.
