назад.
Естественно предположить, что я обознался и принял одного человека за другого, – ошибка, которую я часто допускаю из-за плохой памяти на лица. Примечательно, однако, что всю нашу прогулку я общался с незнакомцем, находясь под впечатлением того, что он – тот самый покойный, и случайно или нет, но его ответы ни разу не указали на мое заблуждение.
Как только я закончил свой рассказ, Джефсон, который слушал очень вдумчиво, спросил, верю ли я в спиритизм «без оговорок».
– Это довольно расплывчатый вопрос, – ответил я. – Что ты подразумеваешь под «спиритизмом без оговорок»?
– Ну, веришь ли ты, что духи умерших не только властны посещать эту землю по своей воле, но и, находясь тут, способны действовать, вернее, побуждать к действию? Позволь мне привести конкретный случай. Мой приятель-спиритуалист – человек здравомыслящий и обделенный воображением – как-то рассказывал мне, что однажды вечером, когда он был один, стол, через который дух одного из друзей имел привычку поддерживать общение, по собственной воле медленно пересек комнату и прижал его к стене. Итак, может ли кто-то из вас поверить в это или нет?
– Я мог бы, – взял на себя смелость ответить Браун, – но прежде хотел бы получить представление о том приятеле, что рассказал тебе эту историю. Вообще говоря, – продолжал он, – мне кажется, разница между тем, что мы называем естественным и сверхъестественным, – это просто разница между частыми и редкими явлениями. Что же касается тех феноменов, которые мы вынуждены признавать, то я думаю, что нелогично не верить тому, что мы не способны опровергнуть.
– Со своей стороны, – добавил Мак-Шонесси, – замечу, что мне гораздо легче поверить в способность наших друзей-духов к тем причудам, которые им приписывают, чем в их желание заниматься подобными вещами.
– Ты имеешь в виду, – уточнил Джефсон, – что не можешь понять, почему дух, не связанный, как мы, требованиями общества, захочет тратить свои вечера на вымученные разговоры в комнате, полной патологически скучных людей?
– Это именно то, что мне не понятно, – согласился Мак-Шонесси.
– Мне тоже, – сказал Джефсон. – Но я думал о чем-то совсем ином. Допустим, человек умер, не исполнив своего самого заветного желания. Веришь ли ты, что его дух найдет силы вернуться на землю и закончить прерванное дело?
– Ну, – ответил Мак-Шонесси, – если допустить вероятность, что у духов сохраняется какой-то интерес к делам этого мира, то, безусловно, более резонно представить их занятия такими, как ты предлагаешь, чем верить, что они развлекаются трюками в гостиной. Но к чему же ты клонишь?
– К тому, – ответил Джефсон, оседлав стул и сложив руки на его спинке, – что сегодня утром в госпитале один старый доктор-француз рассказал мне историю. Подлинные факты немногочисленны и незамысловаты; все, что известно об этой истории, можно прочесть в отчетах парижской полиции шестидесятидвухлетней давности. Однако самая важная часть дела неизвестна – и никогда не будет известна.
…История начинается с большого зла, которое один человек причинил другому. Что за зло это было, я не знаю. Однако склонен думать, что в деле была замешана женщина. Я так полагаю, поскольку обиженный ненавидел своего обидчика с таким жаром, какой нечасто разгорается в голове мужчины, если этот огонь не раздувают воспоминания о женском дыхании.
Это лишь догадка, и значения она не имеет. Человек, который причинил вред, бежал, а другой преследовал его. Это превратилось в скачки с препятствиями, где первый получил преимущество на старте. Ипподромом стал весь мир, а ставкой – жизнь первого человека.
Путешественники в те времена были редкостью, и это облегчало преследование. Первый человек, не имея представления, как далеко его преследователь, и раз за разом надеясь, что сумел сбить того с толку, позволял себе ненадолго перевести дух. Второй же, точно зная, насколько именно опережает его обидчик, никогда не останавливался. День за днем тот, кого пришпоривала ненависть, становился ближе к тому, кого подстегивал страх.
В одном городе ответом на неизменный вопрос было: «Прошлым вечером, в семь часов, месье».
«Семь… ага, восемнадцать часов. Дайте мне скорее что-нибудь поесть, пока запрягают лошадей».
В следующем городе разница была уже шестнадцать часов.
Минуя уединенную хижину пастуха, месье высовывал голову из окна экипажа: «Как давно по этой дороге проезжала карета с высоким белокурым человеком?»
«Похожая была рано утром, месье».
«Спасибо. Гони! Сто франков сверху, если пересечем перевал до рассвета».
«А сколько за павших лошадей, месье?»
«Вдвое больше, чем они стоили живыми!»
И однажды человек, которого подстегивал страх, поднял голову и увидел перед собой открытую дверь собора. Войдя внутрь, он опустился на колени и начал молиться. Он молился усердно и долго – мужчинам в отчаянном положении свойственно хвататься за соломинку веры. Он просил отпустить ему грех и, что еще важнее, простить последствия этого греха и освободить от преследователя; а неподалеку, отделенный несколькими стульями и обращенный к нему лицом, стоял на коленях его враг и тоже молился.
Но молитва второго мужчины была благодарственной, поэтому короткой, так что когда первый поднял глаза, то увидел лицо своего недруга, глядевшего на него поверх сидений с насмешливой улыбкой.
Беглец не сделал попытки подняться, а остался на коленях, оцепенев перед пугающей радостью, что светилась во взгляде другого. А тот – другой – по очереди отодвигал стулья с высокими спинками и неторопливо приближался.
