Встревоженные, они решили взломать дверь, после множества ударов та уступила, и слуги набились внутрь.
Ученый сидел, выпрямившись, в своем кресле. Все сначала подумали, что он умер во сне. Но когда подошли ближе и свет упал на него, стали заметны багровые следы костлявых пальцев вокруг горла, а в глазах его стоял такой ужас, какой редко кому доводилось видеть.
Браун первым нарушил молчание. Он спросил меня, есть ли «на борту» бренди. Мол, чувствует, что должен пропустить рюмочку перед сном. Это одна из главных прелестей рассказов Джефсона: после них вы всегда испытываете желание немножко выпить.
Лорд Дансени
Эдвард Джон Мортон Дракс Планкетт, 18-й барон Дансени (а сейчас этот титул носит 21-й представитель баронского рода Дансени, второго по древности в Ирландии), знаменитый поэт, театральный деятель, один из «отцов-основателей» жанра фэнтези, выдающийся спортсмен, изобретатель, отважный солдат – его ипостасей хватит на дюжину биографий. Как писатель он публиковался исключительно под своим «аристократическим псевдонимом», если можно так назвать использование настоящего титула: «Лорд Дансени». Его учениками считали себя и Лавкрафт, и Толкин, и Борхес, и наши современники: писатели Нил Гейман и Урсула ле Гуин, режиссер Гильермо дель Торо.
О Первой мировой войне Дансени знал не понаслышке, поэтому многие его «окопные» рассказы в высшей степени насыщены эмоциями (к британским солдатам, к руководству кайзеровской Германии, а также к «нейтралам» вроде Швеции), что, конечно, чувствуется… но все-таки некую высшую объективность он умел сохранять всегда. И в реалистических сюжетах, и в своих ранних образцах «темного» фэнтези, которые сделали его родоначальником жанра.
Впрочем, на полях сражений той войны легенды и явь сплетались столь причудливо, что даже современники Дансени не всегда могли их отделить. Нам это стократ труднее…
Легенды войны
После того как Джона Кэллерона настигла пуля, он продолжал двигаться, но словно бы в полумраке. Все вокруг теряло яркость и резкость, Очертания будто стирались, ему являлись воспоминания, и он слышал пение, словно вдалеке звенел колокол. Все вокруг становилось куда прекраснее, чем было раньше, как будто мир тонул в тихом закате, когда и трава, и кусты, и лес, и старые шпили золотятся в последнем свете и хочется вспоминать прошедшие дни. Так он и шел сквозь полутьму. Но то, что называют «громом битвы», – те небесные голоса, что рычат, и стонут, и скулят, и ревут, пугая солдат, – тоже стихали. Все отдалялось и уменьшалось, как обычно бывает с тем, что остается вдали. Он по-прежнему слышал, как свистят пули: есть что-то яростное и резкое в звуке пули, пролетающей совсем близко, так что его можно услышать даже глубоко задумавшись или замечтавшись. Он слышал, как они пролетают мимо, громче, чем что-либо другое. Все прочее казалось тише, тусклее, меньше и дальше.
Он не думал, что рана слишком тяжела: ничто прежнее больше не имело значения. Он продолжал идти.
А потом широко распахнул глаза и обнаружил, что опять вернулся в Лондон и едет в подземке. Он понял это с первого взгляда. На этих поездах он ездил давным-давно, сотни раз. По темноте снаружи он определил, что все еще не покинул Лондон, но – что было еще более странным, если бы он мог задуматься об этом, – он точно знал, куда едет. Поезд вез его за город, туда, где когда-то прошло его детство. Он не сомневался в этом ни минуты.
Когда же он задумался, почему попал сюда, то вспомнил о войне, как о чем-то далеком. Он думал, что долго был без сознания, но теперь все наконец в порядке.
Рядом с ним сидели и другие – все они казались ему давними знакомыми. В темном окне напротив он отчетливо видел их отражения – и смотрел на них, но не узнавал.
Слева от него устроилась на сиденье женщина. Она была довольно молода и казалась гораздо более знакомой, чем все остальные вокруг. Он всмотрелся и постарался припомнить, кто она такая.
Не было нужды оборачиваться, чтобы разглядеть ее: он спокойно смотрел на отражение в темноте. Каждая деталь ее платья, молодое лицо, шляпка, скромные украшения были различимы в этом мраке совершенно отчетливо. Она выглядела такой спокойной, что могло почудиться, будто время войны обошло ее стороной.
Чем дольше он вглядывался в ее ясное, спокойное лицо и опрятное, хоть и далеко не новое платье, которое тоже, как и все вокруг, казалось таким далеким, тем лучше понимал, что видит. Он уже не сомневался: перед ним сидела его мать, какой она была тридцать лет назад, в старых воспоминаниях или на единственной фотографии. Да, его мать – как в то время, когда он был совсем мал. И все-таки мог ли он не ошибиться спустя тридцать лет? Он всматривался, не до конца уверенный, она ли это. Но о том, как она попала сюда и почему выглядит будто в самых первых его воспоминаниях, не думал вовсе.
Он устал и не желал разгадывать все эти загадки. И все же он был счастлив, счастливее даже, чем если бы, утомившись, вернулся домой к теплу очага.
Он смотрел и смотрел на лицо во тьме, пока совершенно не уверился в своей правоте.
Он хотел заговорить. Но видела ли она его? Заметила ли хотя бы на миг? – спросил он себя. Он впервые перевел взгляд на собственное отражение в ряду лиц.
Его там не было: между двумя его соседями зияла сплошная темнота.
И тогда он понял, что мертв.
Когда падут могучие династии и отступят древние империи, турнепс все равно останется. Во всяком случае, тот шведский сорт турнепса, который фермеры у нас зовут просто «шведом». Нехорошо называть одним словом и народ, и растение, но так уж повелось.
На ничейной земле, где ранее была деревушка Круазий, что под Соммой, тоже разводили турнепс. И вот человек исчез из тех краев, а турнепс остался.
…«Швед» вырос так, как, наверное, никогда ранее не доводилось никому в его роду. Он был высок и могуч, он заглушил все сорняки вокруг себя. Он поднял зеленую голову над окрестной растительностью и осмотрелся. Да, человек ушел – значит, наступил День Турнепса.
Правда, шквалы над землей бушевали такие, каких раньше не случалось: из железного града. Порой он зловеще пел вокруг стебля «шведа», сшибал его листья. Тем не менее человек действительно ушел – и это был День Турнепса.
