Прокричав в третий раз, она постояла еще. Волнение сменилось нетерпением. Она чувствовала на себе чей-то пристальный взгляд, но этот кто-то почему-то не хотел показаться ей на глаза. Было ощущение, что на нее смотрит не человек, а иное существо, боящееся людских глаз.
Младина отступила назад, вернулась в избу, села у огня, не зная, что делать. Может, пойти поискать его? Но нет, ей нельзя ходить, положено ждать. Но ведь если бы Хорт был здесь, разве он не бежал бы к ней с тем же нетерпением, с каким она шла к нему все эти месяцы?
Вдруг скрипнула внешняя дверь, и Младина едва не подпрыгнула от неожиданности. Слышалось шуршание, шум крадущихся, но нелегких шагов. Волнение ее достигло высшего предела и так стиснуло грудь, что сердце едва не разрывалось. Что-то темное, неведомое, нечеловеческое вышло на ее зов. Тот, кто в лесу…
Колыхнулась внутренняя дверь. Младина невольно отпрыгнула подальше в угол, прижала руки к груди, будто пытаясь поймать готовое выскочить сердце.
Дверь отодвинулась от косяка. Из темноты показалось нечто огромное и мохнатое. Ойкнув, Младина села – ее не держали ноги. Это был… медведь.
Но тут она увидела ногу в кожаном башмаке, и от сердца чуть отлегло. Это все-таки человек… ну, скорее всего. Его лицо прятала личина из медвежьей морды, медвежья шкура покрывала голову и плечи. Он вошел, закрыл за собой дверь, но остался стоять, не решаясь пройти дальше, в свет очага. Он был так огромен, что едва помещался под низкой кровлей. Младина смотрела на него со страхом и недоумением, не понимая, кого это вызвала из леса. Она ждала своего жениха… Хорта… Не может быть, чтобы это был Хорт! Ее гость казался еще выше ростом, еще шире… хотя, может быть, это из-за шкуры?
– К-кто ты? – еле выговорила она, едва удержавшись, чтобы не добавить «и из какого мира?»
– Я… – донесся из-под шкуры низкий хриплый голос. – Жива будь… Я жених твой.
Это был не голос Хорта. Скорее он напомнил ей голос сежанского Одинца: тот так же говорил, с трудом вспоминая каждое слово по отдельности.
– Покажись! – потребовала Младина, все еще надеясь, что слух ее подвел.
Но он все стоял у двери, будто сам не знал, зачем сюда явился.
– Меня… Князь Волков к тебе послал, – наконец сказал он. – Я у него просился… Хочу стать Одинцом. Я должен стать Одинцом. Не могу жить… могу жить только в лесу. Мне не нужно… больше ничего. А он сказал… что ты должна меня отпустить. Без этого он меня не примет… даже не разрешит драться за… Потому что мы… я… Он сказал, у меня есть неве… – Ему трудно давалось это слово. – Невеста… И пока ты меня не отпустишь… я не могу…
Младина откинулась к стене. Теперь она твердо знала, что перед ней не Хорт. Это не его голос, не его речи. Да разве же Хорт стал бы говорить ей такое? Тот, кто в купальскую ночь мечтал о скорой свадьбе!
– Кто ты такой? – повелительно произнесла она, внятно и раздельно, как глухому.
– Я… Пребран. Сын Бранемера дешнянского. Меня обручили с тобой. Еще давно… совсем давно.
– Сними шкуру и личину! – твердо приказала Младина. – Ты здесь в доме людском, а не в норе под корягой.
– Отпусти меня…
– Пока шкуру не снимешь, даже разговаривать не буду! – прикрикнула Младина, изо всех сил стараясь рассердиться, чтобы не заплакать.
Она привыкла к мысли, что ее судьба в руках богов, но это было уже слишком!
Крайне неохотно, словно предстояло снять родную шкуру, пришелец стянул личину. Он не хотел поднять головы, и Младина подошла ближе. Ну да, этого человека она не видела никогда – ни во сне, ни наяву. Он тоже был молод, лет двадцати, как и Хорт, но крупнее: и выше, и шире в плечах. Красотой лица он явно уступал Хорту: грубоватые черты, обветренная кожа, высокий и широкий лоб прикрыт неряшливо падающими темно-русыми волосами, рыжевато-русая бородка клочковатая и неопрятная. Младина с трудом подавляла желание разрыдаться. За что ей все это?
– Посмотри на меня! – потребовала она, желая наконец взглянуть в глаза своей причуднице-судьбе.
Что за мара ей напряла на кривое веретено!
Пришедший неохотно поднял глаза. Несмотря на молодость, между бровями у него залегли складки, взгляд был угрюмым, но не злобным, а скорее… жалобным. При всем его росте и силе, он не только не внушал ей страха, но, похоже, сам почему-то ее побаивался. Казалось, ему мучительно находиться здесь и стоять перед ней.
– Объясни, что все это значит! – потребовала Младина.
Только что ей казалось, она все понимает, и вот все опять запуталось! Накатило холодное чувство, словно она валится в пропасть, из которой уже не вылезти. Если это ее жених… отец не мог ошибиться, он-то точно знал, с кем обручена его дочь! Но как же тогда Хорт? Выходит, он ей все-таки примерещился?
– Ну… – Гость явно маялся и с усилием выдавливал каждое слово. – Ты ж знаешь… Нас обручили… давно. Мне едва тринадцать было… или двенадцать… сказали, если не женюсь за семь лет, то навсегда медведем стану. А если женюсь, то домой надо… в Витимеров… к отцу-матери. А я их и в лицо забыл. Не могу в людях жить. Тяжело мне. Я же… каждое полнолуние на четыре лапы становлюсь. И так всегда будет. С тринадцати… или двенадцати. Куда мне в людях жить? Какой из меня князь? Я лучше тут останусь. В лесу. А Лютомер говорит: иди к невесте, она тебя отпустит, если захочет.
– Кашу будешь? – помолчав, спросила Младина.
Он помотал головой.
– Нет, будешь! – сердито ответила она, будто неразумному мальцу, и подошла к столу. Положила несколько ложек из горшка в приготовленную миску и подвинула к тому краю. – Садись. И ешь. Зря я, что ли, старалась тут, просо толкла!
Он медленно подошел, сел. Младина почти силой воткнула черенок ложки в его грубые пальцы. Ей хотелось накормить его назло судьбе, а заодно получить время подумать. Он потащил ложку в рот, проглотил с таким трудом, словно его кормили той страшно пересоленной кашей, какой угощают отца сразу после родов.
