К вечеру суматоха утихла, праздник пошел своим чередом. На валах Овсеневой горы, над берегом Сежи разложили множество костров, ожидая только сумерек, чтобы зажечь их от нового огня. На площадке святилища старики собрали «огневой плуг» – приспособление, при помощи которого огонь добывают трением. В ожидании вершины праздника парни и девушки затеяли игры на луговине, водили круги, пели песни.
Да посеяли, да посеяли, Посеяли девкам лен. Да посеямши, пололи, Руки белые кололи…
Игры и девичьи круги заводила Ледана. Веснояра отказалась, и никто не настаивал. Девушкам разом вспомнилось, как она подвернула ногу в день встречи русалок – а сегодня и вовсе чуть не утонула! И глупый догадался бы, что сежанская Леля чем-то не угодила вилам, а может, и богам. Доверить ей верховенство в девичьих играх – всех сежанских невест заразить ее неудачей.
Иные думали, что Веснавка совсем не пойдет на игрища – ведь какого страху натерпелась. Но та вскоре вышла – с заново заплетенной косой, одетая в нарядную рубаху и поневу, даже с новыми венками поверх пояса, на груди и на голове. И правда: кто же девку замуж возьмет, если она на купальские игрища не выходит? Родители бы вытолкали: нельзя род позорить.
Нарядные девушки тянулись к роще, бродили по лугу, собирая цветы и травы. Требовалось собрать двенадцать разных, начав непременно в сине-желтого цветочка, что зовется «брат-и-сестра». По преданию, в этот цветок боги превратили брата и сестру, что слюбились между собой не по-родственному. Браки внутри рода хоть и запрещены богами несчетное число поколений назад, но сине-желтый цветок оставался главным знаком любовных, свадебных купальских гуляний. Потом искали траву, которую даже нельзя называть настоящим прозвищем и именуют «головная трава», а еще трипутник, дедовник, жар-цвет. Двенадцать трав надо собрать непременно молча и сплести из них венок тоже молча, а если скажешь хоть слово – все бросай и начинай сначала. Парни, забавляясь, прятались за кустами, вдруг выскакивали оттуда с диким криком, пугая девок, которые вопили от страха, бранились, забыв запрет, потом швыряли собранными травами в негодника и начинали искать заново. Иные пускались в погоню, грозя исхлестать травой и выдрать волосы, выцарапать бесстыжие глаза; чем кончались эти погони в глубине рощи, неизвестно.
Младина принялась за поиски, волнуясь так, что даже руки немного дрожали. Венки из двенадцати цветов плетут только невесты, которым замуж идти, и потому такой венок свивают в жизни один раз – понятно, что девки злились, когда им мешали делать это судьбоносное дело. Младине не хотелось ни с кем ругаться и драться, поэтому она забралась в самую глубь рощи: здесь было тихо, уже сгустились сумерки, никто ее не приметит. Прежде чем произнести заговор-просьбу к Матери Сырой Земле, чтобы дозволила рвать свои волосы – травы растучие, цветы плетучие – Младина остановилась и перевела дух.
«Я здесь, здесь!» – зашептал кто-то совсем рядом: низкий, еле слышный шепот шел из гущи трав.
Наклонившись, она приметила среди зелени желтые и синие капельки – «брат-и-сестра» отзывалась, чтобы было легче найти.
«Возьми меня, да пойдем – головную траву покажу!» – продолжал голос.
«Я покажу, я покажу!» – зашелестел другой, повыше – заговорила вторая душа двойного цветка.
«Полно вам – здесь я, здесь!» – загудел третий голос чуть поодаль, и Младина, повернувшись туда с «братом-и-сестрой» в руке, сразу увидела «головную траву» – так ясно, точно она светилась.
Голоса зазвучали, перекликаясь, перебивая друг друга, и Младина едва успевала поворачиваться, собирая травы и цветы.
«Ярилушка, свет мой ненаглядный! – причитывал кто-то за березами слезным женским голосом. – Цвет мой лазоревый, что так рано увядаешь? Муж мой любезный, куда меня, молоду, покидаешь!»
Это подавала голос плакун-трава: она появляется как раз в эту ночь, вырастая из слез, что роняет Лада по мужу своему, гибнущему в самую короткую ночь года. Смешиваются ее слезы с кровью Ярилы и родят плакун-траву, а та продолжает рыдать, когда Лада уже уходит в светлое небо. Бессмысленно ревела трава-ревелка, будто корова недоена, усмехнулась про себя Младина, срывая высокий стебель, покрытый нежно-розовыми, как заря, мелкими цветиками.
«А я трава-зверобой! – разудало голосило где-то на опушке. – Кто со мной знается, того всякий зверь пугается, покоряется, без труда и мороки добывается!»
Наконец Младина набрала все двенадцать трав и сплела венок – большой, пышный.
Когда вышла снова к реке, оказалось, что ее одну и ждали. Все прочие девушки-невесты в новых венках уже собрались; хотели идти без нее, да парни вступились, просили обождать. Особенно Леденичи – Данемил, Вышезар, даже Грудень и Вьял. Завидев на опушке еще одну «березку» в пышном венке, сиявшем вокруг головы, будто лучи встающего солнца, все разом замахали: скорее, скорее! – и гурьбой двинулись к реке.
Приближаясь к воде, невесты снимали свои пышные венки и, благоговейно держа их перед грудью, заходили в воду. Про недавний страх перед водяным и думать забыли, поглощенные самым важным и почти самым последним обрядом своей вольной девичьей жизни. Даже Веснояра кинулась в воду одной из первых, не держа в уме, как утром цепкая холодная рука схватила ее за щиколотку и потянула прочь от вольного воздуха и белого света. Требовалось зайти как можно глубже, слиться с матушкой-водой, довериться ей и просить показать судьбу.
– Суженый-ряженый, плыви, где судьба моя! – говорили девушки, зайдя по плечи, так что едва можно было стоять, и отпускали венок плыть по течению впереди себя.
Венок уплывал, и не успевала еще девка выбраться на сушу, как к нему устремлялся кто-то из парней, желающий оказаться той самой «судьбой». К иному венку рвалось по несколько женихов; прямо в воде затевалась борьба, один отпихивал другого, норовил притопить, обогнать, вырвать почти из рук добычу. Нередко бывало, что не рассчитавший свои силы вынужден спасаться, гребя к берегу, чтобы и впрямь не захлебнуться; а там двое затеяли борьбу, не замечая, что третий уже ухватил желанный венок и торопится с ним прочь. В воде бороться еще позволено, а на суше уже нельзя – кто из воды с венком вышел, тот и владей.
Младина из-за малого роста не могла зайти особо глубоко, но это ее не смущало. Она не замечала царящей вокруг суматохи, плеска, крика, ливня брызг, намочившего ее до
