– Клаус, закрой пасть!
– Мам, ты чего? – вознегодовал Клаус.
Дик и Отец быстро переглянулись, удивленные и ехидством, прозвучавшим в голосе парнишки, и внезапной злобой его мамаши.
Маркус Тамиш успел приметить и то, как разом, оборвав ленивую беседу, обернулись к парню все, кто сидел за столом. С лиц исчезли добродушные ухмылки, взгляды стали тяжелыми.
«Они разом подумали о чем-то своем, – смекнул погонщик, – и с нами этой мыслью не поделятся… Ой, не нравится мне это!»
– Ты куда шла-то? – спросила Вилда хозяйку. – Давай я сбегаю.
– Ну, сбегай, у меня и на кухне дел хватает. Принеси початый лосиный окорок.
Вилда вышла.
Старый погонщик новым, острым взглядом обвел жующую компанию.
Мужчин пятеро. Все дюжие, крепкие – даже юнцы эти, Вилли и Клаус. А вон тот длиннорукий, что ест да ухмыляется, не встревая в разговор… с таким в драке лучше не сходиться, видал Маркус Тамиш этаких! А широкоплечий горбун, что быстро покончил с едой, вовсе не беспомощный калека. Такой небось себе на горб мешок зерна забросит и понесет, как пуховую подушку!
И еще заметил Маркус Тамиш одну странность.
– Что это у ваших мужиков на шее болтается? – негромко спросил погонщик Берту, собиравшую со стола пустые миски. – Дощечки на веревочке… и сухая трава. Обереги, да?
Берта сделала невольное движение рукой к груди, но сдержалась и продолжила собирать миски. На ней было простое платье без выреза, но Отец с уверенностью подумал, что под темно-коричневой тканью висит такой же странный предмет.
Гейнц, который услышал слова гостя, вмешался:
– Ну да, обереги, деревенская ведьма делает. Такие обереги еще мои мать с отцом носили. Небось, и нам от них худого не будет.
– Худого, думаю, не будет, – стараясь казаться равнодушным, откликнулся Отец. – А травку эту я знаю. Когда мальчишкой был, мы ее в костер бросали, от нее дух такой приятный… У нас ее называют «медвежьим глазом».
– И у нас так называют, – буркнул пучеглазый Вилли.
– Только я слыхал, будто от нее бессонница бывает, – припомнил погонщик.
Гейнц остро глянул на гостя.
– Так мы ж охотники! В засаде уснешь – зверя упустишь. Вот такие обереги нам ведьма и делает, чтоб в засаде не спать.
Отец замолчал, прикидывая: а почему здешние мужчины носят охотничьи обереги в доме?
Тут вошла Вилда – улыбающаяся, румяная, снова со снежинками в волосах. Передала Берте окорок, заговорила бойко:
– Ух, там и снежок, на дворе-то! А дверь сарая не закрыть, перекосило дверь да приморозило. Мне не по силам. Там нужно или двое таких заморышей, как вы, – Вилда обвела мужчин дерзким рысьим взглядом, – или один такой богатырь, как наш гость.
И с веселым вызовом глянула на Хаанса.
Боцман не оплошал. Поднялся на ноги, улыбнулся:
– Ну, показывай, красавица, где там ваш сарай…
И, накинув меховую куртку, вышел вслед за женщиной.
Берта возмущенно поджала губы, наклонилась к сидящему супругу, что-то ему зашептала. Гейнц хохотнул и ответил негромко, но внятно:
– Ее дело вдовье, свободное. Пусть малость позабавится.
– Ты глянь, – шепнул Дик Отцу, – какая красивая рысь закогтила нашего боцмана!
– Рысь, да? – задумчиво ответил погонщик. – И верно, что-то в ней хищное…
Дверь сарая не примерзла и отворилась легко. Хаанса это не удивило. Он понимающе хохотнул, глядя на то, какой лукаво-смущенный вид напустила на себя Вилда – а затем скользнула в сарай.
Боцман без раздумий последовал за женщиной, но встревоженно остановился, услышав, как она во мраке защелкала кресалом.
– Эй, ты чего?
– Свечу зажгу, – отозвалась Вилда и принялась раздувать упавшие на трут искры.
– Эй, а надо ли – свечу?.. Не спалишь ли сеновал?
– Не спалю, – отозвалась Вилда, разжигая свечу. – И не сеновал это. Здесь телега стоит, борона лежит, плуг. От снега бережем.
– Да зачем нам свет? Или ты вышивать собралась?
– Тебя видеть хочу. – В ответе не было и тени смущения.
Вилда капнула расплавленным свечным салом на тележную оглоблю, приклеила свечу. В мягком свете лицо женщины стало таким прекрасным, что у Хаанса на миг перехватило дух.
