– Ну, здравствуй, Вилда-Пичуга, – заговорил он наконец. – Повзрослела, похорошела…
Глаза женщины потрясенно распахнулись. Она отшатнулась – и тут же качнулась к Хаансу, протянула к нему обе руки в радостном порыве:
– Ты узнал меня?! Вспоминал, да?
– Еще бы забыть, – сказал Хаанс спокойно, почти добродушно. – Как на каторге уголь обухом долбил, так почитай что каждый день вспоминал девицу, что меня стражникам спалила. Очень, знаешь ли, хотелось с доносчицей словцом перемолвиться.
– Со здешними хозяевами лучше держаться настороже, – шепнул Отец Бенцу. И добавил погромче, словно об этом речь и шла: – Жаль только, что не сможем сделать хорошее подношение в обители. Антара Лесная и сама щедра, и любит щедрых.
– Это так, – подхватил понятливый Дик, – да только где ж мы в дороге найдем денег на достойное подношение? Вознесем молитву. Богиня не прогневается. Как говорят в Хэддане, Антара от тебя кусок не откусит.
Дик подцепил это выражение от случайных спутников, которые утром свернули западнее, к перевалу. И теперь с удовольствием блеснул знанием здешних поговорок.
Тут горбун, до сих пор пялившийся на огонь, обернулся и сказал глухо:
– Сразу видно, сударь, что вы в Хэддане человек проезжий. Не то знали бы, как эта пословица целиком говорится.
– А как? – заинтересовался Дик.
– Антара от тебя кусок не откусит, она тебя целиком проглотит.
Бенц опешил.
– Надо полагать, – сообразил Отец, – что это про могилу. Мол, рано или поздно земля человека заберет. А «откусит»… должно быть, имеются в виду погребальные обряды давних времен. Тогда покойников оставляли на растерзание хищникам.
Ложка, выпав из пальцев Дика, глухо стукнула о столешницу.
– Как – на растерзание?! – потрясенно вопросил Дик.
Он вспомнил похороны деда, скромные, но достойные. Вспомнил слова жреца о том, что Бенетусу Бенцу, человеку доброму и хорошему, недолго придется томиться во владениях Гергены Гостеприимной, искупая земные грехи. Вспомнил лицо деда, лежавшего в гробу, – умиротворенное, спокойное лицо, словно старик смирился с грядущими загробными мучениями и предвкушает новое рождение…
– Да как можно скормить родного человека лесному зверью? – разгневался Дик.
– Не простому зверью, – звонко возмутилась конопатая Гризель из-за спин взрослых, – а Черной Медведице!
Над столом нависло молчание – тревожное, смятенное.
Вдруг в это молчание вплыл тихий говорок – и каждое слово было разборчивым, ни одно не прошелестело мимо слуха:
– Олень ест траву, человек ест оленя, Черная Хозяйка ест человека… всё придет к Черной Госпоже, всё на ней закончится, все жизни, все смерти…
Гейнц насупился. Дик весело подумал: а ведь хозяин сейчас жалеет, что старой Эрментруде нельзя дать затрещину, как Клаусу или Гризель. Ишь, как бабуля распустила язык при гостях! Впрочем, они с Отцом не жрецы. Им дела нет до того, что старая женщина держится веры своих предков.
Чтобы прервать напряженную паузу, Гейнц спросил с подчеркнутым дружелюбием:
– А дальше вы, господа, собираетесь выйти на Старый тракт? Из обители-то?..
Погонщик начал обстоятельно отвечать. Но тут что-то изменилось в комнате – словно воздух вздрогнул и поплыл.
Дик Бенц встревожено вскинул голову.
Речь старухи осталась такой же негромкой и неспешной, но теперь Эрментруда говорила на темном, резком языке своих предков. Том, что звучал в Хэддане, пока единая вера не насадила почти по всей Антарэйди единый – франусийский – язык.
Ну и что? Вытесненные наречия живут почти везде, особенно в глухих деревнях.
Так почему заныло сердце от этих недобрых звуков? Почему разом стал неинтересен разговор за столом? Да он и прекратился, разговор-то…
Эрментруда выпрямилась, уронила в лукошко клубок. Высохшая старческая рука вскинулась вверх, пальцы проворно зашевелились в воздухе, словно женщина пряла незримую нить.
И продолжали чередой сыпаться сухие слова.
Дик заставил себя оторвать глаза от старухи и с трудом оглядел сотрапезников.
Лицо Гейнца заострилось, стало хищным. На физиономии Клауса застыло трусливое и радостное предвкушение чего-то скверного. Длиннорукий джермиец прекратил жевать. Горбун твердо положил перед собой руки на стол. Юный Вилли ухмылялся. Веснушчатая Гризель забилась под стол, высунув наружу лисью мордочку. Берта отступила в полумрак, разглядеть ее было уже нельзя.
А Эрментруда всё плела древние слова и пряла воздух сухой птичьей лапой.
– Я не могла иначе, Хаанс! Я сходила с ума! Да, я была мелкой тощей зверушкой, ты всегда глядел мимо меня. Девчонка, пигалица, чем я могла понравиться самому видному в шайке парню… нет, не в шайке – на всем белом свете!
Вилда вскинула к груди руки, сжатые в кулаки. Даже в скудном пламени свечи видно было, как она бледна.
– Не то я сделала, ох, не то! – со стоном выдохнула она. – Мне не тебя надо было страже спалить. Мне надо было отравить Маргету!
