– У тебя синяки.
– Я не знаю, откуда они.
– Расскажи мне о нем.
– О ком?
– О Чарли.
– Для тебя это все, наверное, странно…
– Да уж.
– Ну, как я уже говорил, ему сейчас четырнадцать. Почти пятнадцать. День рождения – двадцать первого октября. Родился недоношенным в «Чикаго-Мёрси». Весил всего один фунт и пятнадцать унций. В первый год ему пришлось нелегко, но он – настоящий боец. Сейчас он здоров, а ростом почти с меня.
В глазах Дэниелы стоят слезы.
– Волосы темные, как у тебя, и замечательное чувство юмора. Учится хорошо. Творческая натура, весь в маму. Обожает японские комиксы и скейтборд. Любит рисовать всякие жуткие пейзажи. Думаю, уже можно сказать, что парень в тебя.
– Прекрати.
– Что?
Дэниела зажмуривается, и слезы выскальзывают из уголков ее глаз и скатываются по щекам.
– У нас нет никакого сына.
– Можешь поклясться, что не помнишь его? Что это не какая-то игра? Если ты скажешь сейчас, я не…
– Джейсон, мы расстались пятнадцать лет назад. Если уж совсем точно, ты бросил меня.
– Такого не может быть.
– Накануне я сказала тебе, что беременна. Ты взял время подумать. Потом пришел ко мне и сказал, что принял самое трудное в своей жизни решение. Что ты занят исследованием. Что это исследование в результате принесет тебе большую награду. Ты сказал, что весь следующий год проведешь в «чистой комнате» и что я заслуживаю лучшего. Что наш ребенок заслуживает лучшего.
– Все было не так, – говорю я. – Я сказал, что нам будет нелегко, но мы справимся. Мы с тобой поженились. У нас родился Чарли. Меня лишили финансирования. Ты забросила живопись. Я пошел преподавать в колледж. Ты стала домохозяйкой.
– И тем не менее мы сегодня здесь. Мы не женаты. У нас нет детей. Ты только что пришел с открытия инсталляции, которая должна принести мне славу. Ты сам отмечен какой-то наградой. Я не знаю, что творится у тебя в голове. Может быть, у тебя конкурирующие воспоминания, но я знаю, что реально, а что нет.
Над чашкой поднимается дымок.
– Думаешь, я сумасшедший?
– Понятия не имею, но ты определенно нездоров.
Дэниела смотрит на меня со свойственным ей состраданием.
Словно талисман, я трогаю ниточку на безымянном пальце.
– Послушай, может быть, ты веришь тому, что я говорю, может быть, не веришь, но ты должна знать, что я в это верю. Я бы никогда не стал тебе лгать.
Этот момент – самый сюрреалистический с тех пор, как я пришел в себя в лаборатории. Я сижу в гостевой комнате в квартире женщины, которая является моей женой, но не признает этого; мы говорим о сыне, которого у нас, похоже, нет, и о жизни, которая не наша.
Я просыпаюсь посреди ночи. Сердце колотится, как сумасшедшее, тьма кружится, и во рту пересохло до тошноты.
Целую жуткую, пугающую минуту я не могу сообразить, где нахожусь.
Дело не в выпивке и не в «травке».
Дело в каком-то более глубоком уровне дезориентации.
Заворачиваюсь в одеяло, но меня все равно трясет. Боль распространяется по всему телу и нарастает с каждой секундой. Дрожат ноги, раскалывается голова.
Когда я открываю глаза в следующий раз, комнату уже заливает солнечный свет. Дэниела стоит у кровати и смотрит на меня с нескрываемым беспокойством.
– Ты горишь, Джейсон. Я отвезу тебя в больницу.
– Все хорошо.
– По тебе не скажешь. – Любимая кладет мне на лоб холодное полотенце. – Ну как, лучше?
– Лучше, но, пожалуйста, не беспокойся. Я возьму такси и вернусь в отель.
– Только попробуй!
После полудня лихорадка спадает.
Дэниела готовит простенький куриный супчик с лапшой, и я съедаю его в постели. Она сидит в кресле в уголке, и в ее глазах та самая, хорошо знакомая мне отстраненность.
