Я поворачиваюсь к открытой двери и поднимаю фонарь. Ничего особенного – потрескавшийся тротуар.
Масляные пятна.
Делаю шаг вперед. Под ногой шуршит трава. Помогаю выйти Аманде, и мы осторожно проходим чуть дальше. Свет рассеивается.
Бетонная колонна.
Фургон.
Кабриолет.
Седан.
Крытая автостоянка.
Поднимаемся по скату между выстроившимися слева и справа машинами. Идем вдоль стершейся белой разделительной полосы. Куб остался позади и уже не виден, отступил в темноту.
Минуем указатель с направленной влево стрелой и надписью – «ВЫХОД НА УЛИЦУ».
Сворачиваем за угол. Поднимаемся по следующему пандусу.
Вдоль всей правой стороны видны свалившиеся сверху куски потолка. Разбитые ветровые стекла, продавленные капоты и крыши машин. Чем дальше, тем хуже. Нам уже приходится перебираться через бетонные глыбы и огибать торчащие ножами выступы ржавой арматуры.
На середине следующего уровня мы останавливаемся перед неприступной грудой мусора.
– Может, стоит вернуться? – предлагаю я.
– Смотри… – Аманда забирает фонарь, и я следую за ней к лестничному колодцу. Она толкает приоткрытую дверь.
Тьма. Полная, непроглядная тьма.
Мы поднимаемся к двери на самом верху лестницы.
Открываем ее лишь совместными усилиями.
По вестибюлю вовсю гуляет ветер.
Через окаймленные стальными рамами пустые проемы огромных, на два этажа, окон струится мутное подобие внешнего света.
На полу что-то похожее на снег, но не холодное.
Опускаюсь на колени, беру пригоршню. Вещество сухое, оно покрывает мраморный пол глубоким, на фут, слоем и проскальзывает между пальцами. Проходим мимо длинной регистрационной стойки. Фасад украшают большие печатные буквы, складывающиеся в название отеля.
У входа две огромные кадки с высохшими деревцами – на уродливых, кривых ветках дрожат под ветром хрупкие и тонкие, как надкрылья у насекомых, листья.
Аманда выключает фонарь, и мы проходим через вращающиеся, оставшиеся без стекла двери.
Снаружи вроде бы и не очень холодно, но ощущение такое, что там бушует метель.
Я выхожу на улицу, смотрю в проем между двумя мрачными зданиями на темное, с чуть красноватым оттенком небо. Так бывает, когда над городом нависают низкие тучи и свет отражается от влаги в небе.
Но сейчас никакого света внизу нет.
Ни огонька. Ни пятнышка.
И только легкие, как снег, почти невесомые хлопья бьют в лицо.
– Зола, – говорит Аманда.
Пепельная метель.
На улице золы по колено, и в воздухе висит запах, какой бывает утром в остывшем, еще не вычищенном камине.
Запах мертвой, вонючей гари.
Пепел падает так густо, что скрывает верхние этажи небоскребов. В гнетущем безмолвии лишь воет, проносясь между зданиями и сквозь них, ветер, да шуршит зола, собираясь в серые сугробы у брошенных автомобилей и автобусов.
Я смотрю и не верю тому, что вижу.
Этот мир точно не мой.
Не могу отделаться от чувства, что в черноте небоскребов что-то не то. Они – скелеты, зловещие профили в пепельной пурге, и не более того. Это скорее какой-то невероятный горный хребет, чем рукотворные сооружения. Одни накренились, другие уже рухнули, и за самыми сильными порывами ветра слышится стон переступивших предел прочности стальных конструкций.
За глазами возникает вдруг ощущение сжатия.
Возникает и почти тут же исчезает, как будто его отключают поворотом ручки.
– Ты тоже почувствовал? – спрашивает Аманда.
– Давление за глазами?
– Да.
