Отступник

страстей, и оттого каждый в Армаде ощущал свою неуместность, которую пытался оттеснить молебнами, спорами или сном.

Песню Лавинии слышали все, но понимал слова только Акира, и оттого ему казалось, что эта песня о нем. От тоски и откровенности голоса становилось сладко, но и беспокойно тоже. Он знал, что каждый мужчина, если бы мог разобрать фразы, считал бы так же, но язык шуай мало кому известен. Посол переводил про себя, перелагая гибкие, льющиеся конструкции на тяжелый и однозначный язык Лурда.

Как же ты красив, одинокий орел!
В мире чужаков, что не ценят доблесть, тебе нет места.
Твои глаза – война, на которую я хочу отправиться.
Лети прочь, лети прочь из земель слабых,
Туда, где воздух, как лед, и острые горы.
Возьми меня с собой, одинокий орел.
Снежные вершины растают,
Ведь моя любовь – чистый огонь.

Акира чуть заметно, почти ласково усмехнулся, будто видел певицу вживую и дразнил ее неприступностью. Он отошел чуть в сторону от костра. Не спеша направился к границе лагеря, к постам из понурых мечников. Каждый шаг Акира делал лениво, почти неохотно. Он сказал себе, что это что-то вроде прогулки или осмотра, но происходило это из-за желания замаскировать подлинное стремление. Посол обманывал сам себя. Ему начинали нравиться мятежники.

Изначально казалось, что людей Годар ожидает бойня, в конце которой Армада подберет выживших для показательной казни на площади столицы. Точно так же считали и пастыри. Вместо этого флот потерял пять кораблей у Сеаны, два – на берегу реки, семь – в горах. Церковь не привыкла к сопротивлению: обычно бунтующих крестьян, доморощенных пророков или захвативших дирижабль-другой пиратов карали, не испачкав рук. Пастыри намеревались одержать бескровную победу и здесь – и со всей силы напоролись на клыки Годар.

«Твои глаза – это война, на которую я хочу отправиться», – снова усмехнулся Акира. Куртуазные поэты Лурда назвали бы такие строки грубыми. Да, это было грубо, и именно поэтому нравилось.

Танцуй, танцуй, танцуй со мной,
Только танец над бездной стоит усилий.
Твое лицо жестоко, как правда.
Твое лицо красиво, как правда.

– Вот заливается! – буркнул один из воинов, но сильно злиться не мог. – Ничего, завтра петь им уже не придется.

– Давайте нашу затянем, – предложил его товарищ. – Наш Госпо-одь дает нам меч, чтобы веру по-бе-речь…

Другие члены отряда подхватили, хор низких мужских голосов заглушил гудение дьявольского города.

Посол прошел и мимо них, следуя за тонкой нитью голоса Лавинии. Как знатный человек он слышал певицу прежде – богатые люди часто посещали запрещенные церковью представления и злачные места. Там они становились донельзя разговорчивы, чем пользовался Акира. Голос Лавинии действительно стоило услышать – он лился, словно хрустальный ручей, очень высокий и притягательный. Пой она про воинов Бога-отца, верующие падали бы ниц в экстазе. Но Лавинию интересовало иное: внимание мужчин, драмы запрещенных поэтов, вольнодумство и страсть. Чернь стекалась, чтобы послушать чересчур откровенные куплеты певицы о любви, у молодых от них загорались глаза. В конце концов церковь решила ее заметить и сочла, что при такой известности Лавиния недостаточно благопристойна и оказывает дурное влияние на приличных женщин. Спасаясь от костра, певица пришла к «шлюхе Аш-ти» – Годар с удовольствием принимала актеров, жонглеров, поэтов и сочинителей памфлетов, которых другие считали вредными или бесполезными.

Песня заставляла посла делать шаг за шагом – в темноту, в область неизвестности, в руки демонов. Он хотел познать подлинную пустоту без лиц, которых у него были сотни, настоящую тишину, обещанную окружающей тьмой. Здесь посол чувствовал множество возможностей, точку сгущения событий, где от любого действия участников зависело, как повернется судьба Лурда. У всего есть свое время и место, чтобы поразить, и сейчас мастерство и вольность Лавинии ненадолго околдовали Акиру. Отвага еретиков притягивала посла.

Один шаг, второй… Сухая трава трепетала от порывов ветра, хрустела под ногами. Камни впивались в подошвы. Внезапно Акира понял, что стоит в темноте. Он вышел за круг света, в котором находилось все то, что он защищал, но ни капли не любил. Черные волосы Акиры слились с тьмой, только темно-синие глаза отражали свет костра. Ему хотелось, чтобы и эти отблески исчезли…

– Вот вы где, посол! – раздался полный облегчения голос Терновника.

Очень долгое мгновение Акире хотелось уйти вдаль по пустой равнине, но он не ушел.

– Эта черная крепость – ворота в ад, тут сомнений быть не может. Дьявол открыл их в наказание за наши грехи… – начал Терновник, полностью погруженный в переживание будущих побед, и вдруг осекся.

Желание освободиться, такое новое и странное для Акиры, кратковременно изменило его. Необычная притягательность полукровки сделалась невыносимой. Терновнику захотелось разбить изображение человека перед ним, словно стекло. Все в Акире воплощало мужественность – холодный взгляд исподлобья, стройная и крепкая фигура воина, но двойственность раскосых шуай делала его к тому же пластичным, неуловимым, легко меняющим обличья. Обманчивым, ненадежным. Терновник будто застал оборотня перед тем, как тот собрался изменить форму, или хищника перед прыжком.

«Как красиво…» – подумалось Терновнику. Он тут же выругал себя за эту мысль, но избавиться от нее оказалось непросто. Упоение чужой красотой заставляло забыть все, что обычно тревожило короля. Он не понимал, действительно ли Акира таков или это демоны показывают посла в подобном облике, но на короля накатило внезапное облегчение, он словно очистился. Нервозность исчезла. Созерцая выходящего из тьмы Акиру, он ощущал себя как в храме. Каждое движение посла застывало, будто нарисованное краской на холсте памяти короля-святого.

На короткое время Терновник просто восхищался чужаком, но тут же его настиг ужас. Не странно ли это? Его величество одернул себя.

– Я чувствую в вас грех… – с трудом произнес он.

– А я чувствую его в вас, – слова бездумно соскользнули с губ посла.