разбуженная стуком распахнутой ветром форточки. Ветер, не успев ввалиться, уже вовсю хозяйничал, рвал на подоконнике букварь, раскидал салфетки. Еще не до конца отойдя ото сна, она ринулась к кровати, на которой спал Сашка, и, натягивая одеяло на свернувшееся калачиком тело, зашептала: 'Спи, Ванечка, спи'. От собственных слов она вздрогнула и проснулась – резко, как от будильника. И пошла курить на кухню. На кухне ветер гудел в трещинах стекол и мощно летел куда-то над всклокоченной улицей. Сигаретный дым покатился по потолку. Ветер всасывал его в приоткрытое окно. Она выкурила тогда много, не считая, прикуривая одну от другой, но в ту ненастную ночь путаница в ее душе закончилась. 'Вот и встало все на свои места', – думала она, пока не поняла: нет, совсем не так, не по своим местам расставлено. В том-то и суть – нужно все исправить. Разве нельзя – исправить то, что плохо? Разве виноват Сашка, что вытянул свой неудачный билет? Исправить, это нужно исправить. Она больше не называла Сашку Ванечкой.
Любовь к чужому ребенку, оказавшись делом запретным, неудобным, как шило в мешке, овладела ею полностью. Это остроугольное чувство, которое так болезненно укладывалось в сердце и никак не укладывалось в окружающую жизнь, вряд ли кто-нибудь назвал бы радостным. Оно просилось наружу, грозило выдать ее на каждом шагу, но его следовало прятать. Приходилось обживать далекое будущее, в котором Митя, уже располневший лысоватый мужичок, и Саша – красавец, студент иняза – сидят за столом, о чем-то спорят (по мужскому обыкновению, шумно охотятся за истиной), она накрывает ужин, за окном хлещет дождь (или ветер трещит ветками), ночь сгущается, и уже никто никуда не уйдет?
Светлана Ивановна оделась, взяла сигареты. Вынула из холодильника и спрятала во внутренний карман пальто бутылку водки. Бутылка обожгла полоской холода через подкладку и трикотажную кофту. Заперев дверь, она пошла по коридору к лестнице – но не к той, что вела на выход, а ко второй, в аварийном крыле. Здесь, хрустя кусками осыпавшейся штукатурки, она поднялась на два этажа, нырнула в прошитый сквозняком коридор и сразу налево, к комнате, где вместо двери полоскалась, вспухая и хлопая, висящая на гвоздях занавеска. Она протиснулась за занавеску и остановилась перед перегородившим комнату шкафом, заклеенным этикетками: в пункте приема за бутылки, очищенные от этикеток, давали больше.
– Дома? – позвала она за шкаф.
Тут же раздался скрип кровати и сонный мужской голос:
– Да дома, дома.
Светлана Ивановна осторожно, чтобы не нарваться, как в прошлый раз, на непотребное зрелище, прошла за шкаф. Но Федор в этот раз был одет, в брюках и пиджаке, хоть и без сорочки. Сорочка сохла, распяленная над кроватью, петельками надетая на шляпки вбитых в стену гвоздей. Сидя на продавленной до пола кровати, головой почти доставая колен, Федор задумчиво скреб виски.
– Вот. – Она вынула и поставила бутылку на грязный стол.
Федор кивнул. Светлана Ивановна подалась в сторону выхода, но так и не сделала шага. Ей почудилось, что трещина в торцевой стене сильно расширилась, и она прищурилась, чтобы лучше видеть. Тем временем Федор вынул из заднего кармана расческу, воткнул ее в волосы.
– Че? Заметила? – хмыкнул он, дергая расческой по волосам. – Ползет, ползет трещинка.
Светлана Ивановна по инерции обвела взглядом остальные стены и потолок, остановила взгляд на выглядывающем из-под второй кровати тазике, в который Федор сложил вещи пропавшей жены.
– Пока не рухнет на х? – Он проглотил ругательство, на ходу заменив его на овощной эквивалент. – Пока на хрен не рухнет, не завалит пару человек, отселять не будут. Я тебе говорю!
Похоже, он начинал поддаваться дрессуре. Глядишь, и отучится при ней материться. Она кивнула неопределенно: мол, я тебя послушала, мне пора – и собралась уходить.
– Ну что, Ивановна! – крикнул Федор, вскочив с пронзительно пискнувшей кровати. – По рюмашке?
Когда все только начиналось, он заявил ей, мрачно глядя в угол:
– А ну-к, Иванна, выпей со мной.
– Чего это вдруг? – удивилась она.
– Выпей, выпей. – Он помрачнел еще больше. – По-хорошему прошу. А то вот люди говорят: что бы тебе меня того? не травануть, к чертовой бабушке! Тогда и пацан без хлопот тебе достанется. Шито-крыто. Ты выпей.
И пришлось разлить и выпить. С тех пор Федор иногда требует, чтобы она пила с ним по рюмашке: страхуется.
– Обойдешься. – Светлана Ивановна окатила его ледяным взглядом. – И больше глупостями не донимай. Можешь не пить, если так.
– А тогда и к пацану моему можешь не подходить, – оживленно отозвался Федор и хлопнул себя по заду. – А?! И бумаги никакой тебе не будет.
Конечно, он просто хорохорится, стращает, но куда это заведет? Он любит стращать. Сашка боится его ужасно. Иногда, приходя пьяный, Федор забирает сына к себе, командует: 'Из комнаты ни шагу!' – и Сашка весь день сидит, где велено, на полу между кроватей. Катает машинки. Отец просыпается и умильно гладит сына по голове: 'Ах ты молодчина! Папу охраняешь, да?'
Светлана Ивановна посмотрела на него внимательно, и было ясно, что думает сейчас именно о нем, но вовсе не собирается делиться размышлениями.
– За это я тебе заплачу, как договаривались, – сказала она так, будто говорила самой себе, и повернулась к нему спиной.
– Ага, а деньги где возьмешь?
Не оборачиваясь, она бросила:
– Не твое дело, – и вышла.
– Э! Погоди!- крикнул он вдогонку. – Ты в прошлый раз не ответила. Давай-ка каждый день по бутылке! Маловато через день-то, не по-людски!
Это был очередной шантаж, но на этот раз Светлана Ивановна решила не поддаваться. Уговор был таков, что за три бутылки в неделю ей дозволяется забрать Сашку к себе. Но в последнее время Федор упрямо пытается выторговать больше. Наверняка надоумили те же дружки, что в прошлый раз подсказали насчет отравы. Она решительно заявила, что никаких дополнительных бутылок не будет и, раз уж на то пошло, он может забирать ребенка к себе – если ему не жалко сына, если не боится, что однажды стена в комнате все-таки рухнет, не говоря уже о том, что мальчику – осталось-то всего ничего – в школу, а мальчик толком говорить не умеет, и кто будет им заниматься? Но это был опасный блеф. Федор мог догадаться, что она блефует, упереться, стоять до последнего, и тогда, если заберет Сашку к себе, она, конечно, сломается, – но где взять денег на ежедневное снабжение Федора бутылкой? И так экономит на всем. Придется устраиваться на работу. Вот если бы Митя поддержал ее? Нужно набраться смелости и поговорить с ним напрямую? И в сотый раз напомнив себе о неизбежном разговоре с сыном, в сотый раз она почувствовала холодок отчаяния: не получится разговора. Никогда не получалось. Снова все закончится ссорой. Закроется и проглотит его спину дверь – и вновь останется ее единственным собеседником.
На улице у нее быстро озябли ноги, и она вспомнила, что забыла подстелить в дырявые сапоги стельки. Но не возвращаться же – она вышла за билетами! Чтобы не замерзнуть на остановке перед общагой, где автобусы ходили раз в полчаса, она решила пройти на соседнюю улицу, там движение пооживленней. Лопнувшие подошвы громко чавкали, но она не обращала внимания, стараясь лишь не наступать в слякоть. Когда-то в молодости выйти на улицу не накрашенной – даже в выходной день за хлебом – было совершенно немыслимым делом. Потом она растила Митю, но и тогда, на службе ребенку, ничего не утратила: ни пеленки, ни тетрадки не отучили ее следить за собой. Митя подрастал, в мальчике все отчетливей проступали мужские черты, и порою за неторопливой чашкой кофе она представляла, как станет когда- нибудь эффектной пожилой дамой, окруженной благовоспитанными внуками, – даже купила себе длинный мундштук с золотой восточной вязью, а воображение добавляло к мундштуку красивый бамбуковый шезлонг, шаль на плечах и скромный, но ювелирно исполненный маникюр. Вот молодость прошла, один мир сменился другим, и в новом мире старость оказалась жалкой и нищей, обутой в дырявые сапоги. Семейная жизнь сына закончилась предательством и катастрофой, так что убогая старость сделалась ко всему еще и бессмысленной. Что такое бедность, она знала и раньше. Правда, послевоенная бедность запомнилась неясно – пришлась на раннее детство, и память, будто боковым зрением, выхватывала лишь расплывчатые детали: несъедобная каша мамалыга, мамино платье с черным шрамом от утюга и ее слезы, падающие на раскаленный утюг и громко шипящие, столешница прибита к поставленным на попа занозистым ящикам из- под овощей. Но та бедность, как ни странно, была пронизана светом, теплым лучом жизни.
