Рядом с ней виднелась бледная тень, лишь присмотревшись к которой можно было узнать Пушка. Лис больше не был реальным животным – стал скорее идеей, заключенной в едва видимую оболочку. Богиня теряла силы, и ее фамилиар растворялся в воздухе.
– Это ничего, ничего, – торопливо заговорила она. – Это просто смертная оболочка. Просто принеси килиаз. И я одарю тебя. Дам все, что только ни пожелаешь. Но, пожалуйста, скорее…
– Где Слэйто? – устало спросила я. Мне было не до торгов с этой растерзанной куклой.
– Он… просто… – Элея решила не юлить. – Он был слаб: не настоящий Сияющий, а лишь след моей остаточной магии. Чтобы защититься от той твари, мне пришлось высосать его досуха. Кто же знал, что тут окажется двое монстров…
– От него ничего не осталось? – спросила я и сама удивилась своему спокойствию. – Даже тела?
– Он рассеялся, Лис, – даже с отголоском сожаления произнесла Элея.
Я вздохнула. На лице богини заиграла робкая улыбка надежды.
– Ты принесешь килиаз, верно? Нельзя, чтобы мир оставался без любви!
Я посмотрела на Элею с печальной усмешкой: ну надо же – богиня, а не понимает простейших вещей.
– Мне наплевать на этот мир. Все, что мне было в нем дорого, рассеялось или стало чужим. Я найду килиаз, о да. А затем открою его сама. В прошлый раз мне так и не удалось заглянуть в ларец в белой башне. Теперь у меня есть второй шанс.
Лицо богини исказила ярость:
– Тебя ничему не учат истории, Лис? Даже история Тоби, который открыл ларец и умер в муках. Некоторые вещи просто не предназначены для людей! Позволь мне.
Но я ее уже не слушала, какая разница, что она твердит. Я открою ларец, потому что… а почему бы и нет? Это подходящий ответ для меня.
Белые камни бывшего святилища обвивал плющ, серебрившийся в свете полной луны. Основание башни составлял большой белый круг валунов. Выходит, Слэйрус перестроил святилище Элеи по своему вкусу. Как похоже на Слэйто, которого я знала. Эта мысль вызвала улыбку.
Килиаз стоял в самом центре круга камней. Большая шкатулка, вырезанная из белого мрамора, она даже выглядела невероятно тяжелой. Волки не тронули его, вероятно, боялись магии, которую килиаз излучал. А вот меня, наоборот, манили эти завихрения силы. Темная аура, окутывавшая меня словно плащ, начала потрескивать.
– Здравствуй, – сказала я ларцу. И открыла его.
Килиаз был пуст.
Камин потрескивал, как живое существо. Впрочем, крупный рыжий кот, гревшийся возле огня, урчал так громко, что заглушал даже треск поленьев. Я засмеялась, когда кот Гомуль подпрыгнул в ужасе при виде уголька, выкатившегося к его лапам.
Бабушка сидела в поскрипывающем кресле-качалке. Она была сморщенной, словно печеное яблоко. У нее почти не осталось зубов, а вокруг глаз паутинкой расходились тысячи морщинок. И хотя она носила тысячу кофт и рубах и пахла, точно старый пыльный мешок, я ее очень любила.
И вот сейчас, разглядывая бабушку, качающуюся в своем кресле возле камина, с вязанием на коленях, я почувствовала такой прилив любви, что бросилась обнять ее.
– Ну-ну, тыковка моя, что ты, что ты, – проворковала бабушка и обняла меня своими мягкими, как свежий хлеб, ладонями. Мы с утра с ней пекли, и теперь я могла думать о ее руках только как о двух мякишах сдобной булки.
– Бабусь, – сказала я, уткнувшись головой ей в колени, – а ты будешь жить вечно?
– Упаси боги, нет, дитя. А к чему это?
– Просто. – Глаза против воли наполнились слезами. – Как же я без тебя, бабуль?
Я приезжала к ней не так часто, как бы мне хотелось. Может, раз в год, а иногда и реже. Мои родители не слишком гордились бабулей. Потому что они были важные и жили в замке, а бабуля была простой и жила в деревне. Она была смешной и глупой, по их мнению. Для меня же она была лучше всех на свете. Только бабуля умела так ловко месить тесто и управляться с курами. А когда никто не видел, она учила меня всяким шалостям и играм. Вчера мы запускали камни-блинчики по воде, а завтра она обещала соорудить мне качели во дворе, подвесив к веткам старой яблони дощечку. Мама и папа всегда считали, что я во всем виновата сама. А бабуля всегда меня утешала и угощала изюмом, доставая его из кармана своего старого передника.
– Сын мясника, Фукс, сегодня сказал, что все старые люди умирают. И я с ним подралась, – мрачно сказала я.
– Ну, надо же. – Бабуля неожиданно мне подмигнула. – И что, хорошенько ему наваляла?
– Ну ба, я же девочка, а девочки не дерутся, – протянула я. А потом, убедившись, что нас может подслушать только кот Гомуль, прошептала: – Конечно, наваляла.
Бабушка захихикала. Это и меня заставило засмеяться. Мы были как две заговорщицы, замешанные в одном злодействе.
– Ну, так что? Ты правда умрешь?
– Умру, деточка. Но это не главное. Главное то, что здесь, – постучала она мне по голове согнутым узловатым пальцем.
– Тут голова, – проговорила я немного неуверенно.
– Многие думают, что мы любим сердцем, – бабуся положила руку на левую сторону груди, скрытую под тысячей кофт. – Но на самом деле истинная любовь всегда в голове. Когда не остается от человека даже праха, когда нет ни одной его вещи, все, что о нем остается, – это память. Ты ведь будешь помнить меня, котеночек?
– Да, бабуля. – Я почувствовала, что мы обсуждаем что-то невероятно важное, но очень грустное. Уголки рта сами собой поползли вниз.
– Если однажды, когда тебе будет тяжело, ты вспомнишь, как мы хихикали в этой комнате возле камина и как тебе было хорошо – это и есть любовь. И эта любовь позволит
