Дойдя до столбов с бельевыми веревками, Фима услышал, как его окликнули. Вика Личутина. Бежит к нему, каблучками цокает. Может, и бежать пустилась только для того, чтоб каблуками веселыми поцокать. И в тот же момент Фима увидел в противоположном конце двора папашку. Папашка тоже его заметил – скорей всего, высматривал, поджидал. Двинулся к Фиме нетвердой походкой. “Чего это он?” – удивился Фима, разглядев, что папаша нетрезв.
Вика подбежала. Вся такая радостная. Юбка на ней короткая. От ветра придерживает юбку рукой.
– Привет, Фима!
Папаша остановился в отдалении.
Вика улыбается, тараторит бойко:
– Как дела? Рада тебя видеть. Все расползлись, блин, как тараканы. Никого не соберешь. Идем в “Пушкарева”, посидим? Я, кого смогла, обзвонила. Блин! Вроде хотелось поскорее из школы свинтить, а, знаешь, прям ностальгия какая-то!
Не дружили с ней никогда, а тут чуть не на шее повисла. Собственно, по-настоящему Фима ни с кем из класса не дружил. Делал вид разве что, при случае. Жили-то в центре, школа навороченная, в классе одни мажоры. Вот и Вика Личутина из таких, бизнесменова дочь.
– Идем, чего ты? Чего молчишь как в рот воды? Фима, блин!
Папаша стоял, отвернувшись.
– Да нет, Вика, мне домой надо. Занят.
– Ой! Чем занят-то? Поступать готовишься?
– Готовлюсь.
– И я. В медицинский. А ты?
– Я? Не решил пока. Пока так… готовлюсь, в общем, по предметам.
Вика обернулась, посмотрела на пьяненького, стоящего к ним вполоборота, сказала:
– Что за тип? На нас зырит, кажется. – Продолжила свою скороговорку:
– Успеешь ты, выучишь! Зубрила! Что, не отдыхать теперь?!
Папаша, наверное, услышал, как Вика сказала про него: “Что за тип?” Постоял еще немного и пошел со двора – туда, откуда пришел. Фима почувствовал такое облегчение, что на радостях даже с Личутиной поболтал немного. В “Пушкарев” с ней, конечно, не пошел. Она бросила ему на прощанье: “Надумаешь, мы допоздна там”, – и ускакала рысцой звонкой.
А Фима поспешил сначала домой, но возле подъезда вдруг замялся. Не хотелось домой. До десяти – когда баба Настя начинала волноваться и, бывало, выходила его искать – времени оставалось достаточно. “Просто пройдусь еще чуток”, – соврал себе Фима и двинулся за отцом вдогонку.
Зайдя за дом, сразу увидал его сутулую спину в обвислом клетчатом пиджаке. Фима хмыкнул про себя: “Что может быть глупее клетчатых пиджаков? Разве что поношенные клетчатые пиджаки”. Папаша подходил к ярко освещенному супермаркету на противоположной стороне Пушкинской. Нет, не качает его. Издалека и не скажешь, что пьяненький. Пожалуй, ведет себя немного неестественно, дергано. По карманам похлопал. Может, ключи проверил или зажигалку… Глаза потер. Пару раз выписал вензеля какие-то правой рукой – будто мошек отгоняя. Остановился. Волосы по своей привычке – коротким движением от макушки ко лбу – пригладил. Сунул жвачку в рот. Потоптался еще немного на входе и вошел, наконец, в холодный свет за автоматическими стеклянными створками.
Фиму будто подтолкнул кто – он пересек улицу и быстрым решительным шагом дошел до витрин. “Я погляжу просто… интересно же…” За кассами по тучным рядам супермаркета бродили покупатели. Папаши видно не было.
Так же решительно, готовясь, если столкнется с ним, сделать что-нибудь резкое: пройти, отвернувшись, мимо, даже оттолкнуть, если понадобится, – Фима прошел в распахнувшиеся двери. Постоял несколько минут, ища взглядом клетчатый пиджак. “Чего поперся за ним? Чего интересного?” Но игра уже захватила Фиму. “Просто погляжу разок со стороны, – Фима пожал плечами. – Что тут такого? Просто понаблюдаю, и все”.
Озираясь, он двинулся по рядам.
Косметика. Стойка с очками. Стойка с бижутерией. Стиральные порошки, шампуни, мыло. Кокосы- бананы. Туфли-ботинки. Подняв шлепнувшегося перед ним малыша, Фима кивнул в ответ на “спасибо” его молодой мамы, завернул в мясной ряд, тянувшийся вдоль всего супермаркета.
Впереди, толкая тележку, в которой уже лежали какие-то желто-синие коробки, лимонад, пакет с грушами, шел отец. Фима замедлил шаг, переместился поближе к краю поперечных рядов, чтобы в случае необходимости спрятаться в одном из них.
Отец шел медленно, рассеянно вглядываясь в набегающие на него пестрые волны товаров. Лавируя тележкой между такими же блуждающими тележками, переходил с одной стороны просторного ряда на другую. Возле некоторых стеллажей останавливался, стоял какое-то время – видимо, решая, нужно ли бросить что-нибудь в тележку, но чаще не брал ничего.
Взял колбасу, креветок из открытого холодильника, несколько пачек масла.
Сцепив руки на шее, Фима двигался за отцом. “Надо же, как это у него получается, – думал Ефим, раздражаясь уже оттого, что ему есть дело до таких вещей, но все же позволяя непрошеным мыслям свободно расти, ветвиться. – Караулил. Наверное, слова какие-то готовил. Ничего нового, ясно, но волновался наверняка. От нервов вон даже за воротник залил. На улице – или в наливайке какой-нибудь? Скорее, в наливайке. В пивнушке нашей. Не похоже на него, чтобы – на улице. Врачам на улицах не пристало. Разговор сорвался, зря только нервы палил, и тут же – в магазин, за продуктами, как ни в чем не бывало…
Псих. Тихушник, но псих отъявленный. Интересно, расскажет он дома, жене и дочке, про сегодняшний вечер? Как он караулил, высматривал – а закончилось все ничем, супермаркетом закончилось. Затащит пакеты на кухню, будет рассказывать, выкладывая на стол грушки, колбаску, креветочек. А потом за ужином продолжит.
Или придет хмурый, будет молчать весь вечер… а жена, глядя на него, будет вздыхать потихоньку. Вообще – рассказывает им? Или в себе носит?” Общение с папашей, всегда проходившее будто через крепостной ров, в последнее время практически прервалось. Да Фима этого и хотел. Встречались дома. Часто – при бабе Насте. Сколько тот ни звал пройтись или во дворе посидеть, Фима отказывался: “Да нечего там делать”. Баба Настя, слыша такие папашкины приглашения, глядела тревожно, в самую душу аукала – Фима ни за что не стал бы ее огорчать. Сидели с ним за столом, в стол уперев взгляды. Мусолили тупые, ни о чем, разговоры: “как ты? – нормально – как в школе? – нормально”. Да нормально все, чего из пустого в порожнее…
Баба Настя обычно уходила в другую комнату, но, когда случались с ней гипертонические приступы, лежала тут же, на своем диване, глядела отрешенно в потолок. Тогда и разговоров почти не было. Папаша высиживал, сколько ему надо, думы свои печальные додумывал и уходил – с таким же отрешенным, как у бабы Насти, взглядом. Точно затем и приходил, чтобы взглядом этим у нее разжиться. В эти мертвые двадцать-тридцать минут Ефим чувствовал себя фетишем, истуканом дубовым, возле которого этому человеку легче думается – вот он и ходит, а ты замри и ему не мешай. Раздраженно повторял про себя: “Измором берет. Ну-ну…” Папаша встал в очередь к небольшой бамбуковой палатке. Фима остановился, дождался, пока тот забрал пластиковую коробочку с японской снедью. Тронулись дальше. “У меня, слава богу, спина не такая сутулая, – в очередной раз порадовался Ефим.
– Вообще мало на него похож. Костлявый он – страсть: палкой проведи, загремит. В армии служил – наверное, нелегко ему приходилось. Служил на границе где-то, на юге… Разве что руки… да, руки, может быть, немного похожи – длинные, и кисти на размер больше привешены. А в лице – нет, в лице, кажется, совсем ничего”.
Неуклюже, со второй попытки развернув тележку, папаша исчез в одном из поперечных рядов. Фима пошел дальше, но вдруг понял, что не заметил, куда именно тот нырнул, и сейчас, если папаша решит вернуться в мясной ряд, они могут столкнуться. Шагнул в ближайший из проходов, встал на углу, вертя головой, чтобы вовремя его засечь. Решал, как быть дальше.
В конце ряда – руки в боки, грудь колесом – стоит охранник, целится в Фиму пристальным охранным взглядом и уже, кажется, окликнуть собирается.
Фима ругнулся про себя, но виду не подал. “Что ему там привиделось? Ведь даже не прикасался ни к
