Лом-Али не молился давно, с тех пор как Аслан захромал и упал во дворе. Аслану было шесть, а теперь бы стало… а, что считать. Вместо этого старик начал клясть себя за глупость, щупая потихоньку отбитые ребра. Надо сказать, с ним еще вежливо обошлись: по бокам наваляли, но в общем старость уважили.
То ли еще будет, припомнил он старую песенку. То ли еще будет, ой-ой-ой.
Старик подтянул под себя ноги. Правое колено опять разболелось от сырости. Может, после молитвы явятся – поговорить. А он что им скажет? Что лампу потер?
Лампу он нашел в сарае у двоюродного брата. Старую керосинку. Дом Лом-Али разрушило снарядом, спасибо, Беслан с невесткой к себе жить позвали. Теперь оба на кладбище, а он вот остался… Электричество в тот день пропало – еще днем вдовая Фатима разахалась на весь двор, что вот, холодильник не работает. Вечером мужчины во двор повысыпали – света дома нет, телевизор не включить. Вспоминали: с девяносто четвертого такого не было, когда ребята Гелаева подстанцию подзорвали. Лом-Али тоже на улице поотирался, послушал. Фатима начала домой зазывать – свечи, мол, есть, и на столе горячее – ушел, спрятался. Лампа лежала себе в картонной коробке. Запыленная. Коробку открыл, чихнул – тьху! Пока ходил за тряпкой, подумал: хорошо живем, раз о керосинке так долго не вспоминали. Ну что; поплевал на тряпку, вонючего керосину принес и зажег. А потом вернулся за чем-то в сарай и обомлел.
В углу, прикрываясь темнотой, как одеялом, сидел человек. Голый, худой и бородатый. Напугался Лом-Али, что греха таить. Хотя ему, старому, казалось бы – чего бояться? Самое страшное пережил.
– Ты, – говорит, – откуда? С гор спустился? А голый отчего?
– Какие тебе горы, добрый человек? Из этой проклятой лампы я явился. Освободил ты меня, теперь тебе служить буду.
Голос – будто из кувшина, тонкий, дребезжащий. Это Лом-Али не понравилось. Раскричался: какая лампа? Что ты мне тут придумываешь, боишься правду сказать?
Парень поднял голову – а в глазах пламя.
– Твоя лампа-то, почтеннейший. Как тебя зовут, добрый человек? Скажи, что мне для тебя исполнить, – тогда поймешь, что правду я говорю.
Старик проворчал:
– Ты бы, что ли, ток в селе наладил.
Тот и рад стараться. Вырвал из бороды волосок, пошептал – и раз – включилась над головой лампочка, телевизор заговорил новостным голосом. Лом-Али в окно посмотрел – по всему селу окна позажигались. А джинн сидит на корточках, весь замурзанный, и ухмыляется.
– А ну тебя, да, – отмахнулся Лом-Али. – Это подстанцию отремонтировали, а ты угадал.
Теперь джинну пришла пора хмуриться.
– Что ж ты меня обижаешь, добрый человек, в силах моих сомневаешься? Скажи, что еще хочешь! Горы с места сдвину, если прикажешь, вот такая моя сила!
– Что ж ты такой сильный, а одеться не смог?
Тот качнул бородой: как скажешь, мол. И глянь – полностью одет. Тут уж Лом-Али испугался не на шутку. Оставил его в сарае, ничего больше говорить не стал. Только чаю принес с бутербродами и ушел, понадеялся, проснется – и этого не будет.
А только глаза его, оранжевые, горящие, никак из памяти не выходили.
Утром встал, в сарай наведался – там! Будто только старика и ждал.
– Что прикажешь, хозяин? Ты меня вчера от своих щедрот ужином угостил, позволь же теперь мне тебе стол накрыть.
И давай. Накрыл – столько всего оказалось на столе, что некоторых блюд старик даже названия не знал. Коробок с одеждой в дом принес – дорогое все, от таких марок, что только в Москве, наверное, и бывают. Хотел в огороде порядок навести – но тут Лом- Али его остановил, что люди потом скажут?
А желание у него было, на самом кончике языка вертелось, но произнести он его не смел.
– А верни мне дом, – сказал он вместо этого.
Отцовский дом, где жили они с хозяйкой, где после ее смерти Лом-Али остался с сыном. Хороший, на совесть построенный, еще дед его возводил, а отец после возвращения из Казахстана пороги обивал, чтоб вернуть его себе. И хозяйке там нравилось. А после прямого попадания снарядом ничего от дома не осталось. Может, будь Асланчик жив, Лом-Али поплевал бы на руки да отстроил, а так – зачем?
А сейчас вот вспомнился тот дом, и окна в сад, и ковры на стенах.
