Наутро, едва пропели третьи петухи, Недотыкомка растолкал Тришку, сладко посапывавшего в холодной печи после ночных приключений.
– Вставай, вставай, нечистый, – приговаривал писарь, тряся домового за мохнатое плечико.
– Чего тебе? – пробормотал сквозь сладкую зевоту Тришка.
– Чего, чего… На службу пора! – окрысился Недотыкомка.
Домовой вылез из печи, недобро щурясь на проникавшие сквозь узкие оконца солнечные лучи.
– Рано еще службу служить, – пробормотал он. – Я ж не людин какой-нибудь, мне Ярилин свет без радости…
– Некогда от солнца красного таиться, – сказал Недотыкомка. – Василиса горлицу прислала… Явились ни свет ни заря дружинники Лихо и увели богатыря… И как только дознались, – сокрушенно покачал головой писарь. – Ты вчера никому про Ивана- Дурака не сказывал?
– Что ты, что ты, – поспешил заверить его Тришка, весь трясясь от страха.
– Ладно, верю, – медленно проговорил Недотыкомка, задумчиво почесывая в вихрастом затылке. – Что бы воевода там ни удумал, – продолжал он, – мы должны это использовать в интересах дела…
Тришка с готовностью кивал своей шерстистой остроухой головенкой, слушая, что придумал писарь, и дивясь его хитроумности.
– Сделаешь в точности, как я велю, – сказал Недотыкомка, изложив своему помощнику задуманное, – я тебя своими милостями не оставлю. Станешь главным писарем Тайного приказа, будешь жить в палатах, и прислуживать тебе будут все кикиморы и все шишиги…
«Эка, вознесся, – думал Тришка, глядя на полыхающее румянцем самодовольства лицо писаря, – а ну, как донесу воеводе, возьмут его дружинники на кулачки да палки, небось, по-другому запоет…»
– Все понял? – спросил Недотыкомка, оборвав свои обещания на полуслове.
– Как не понять, – пожал узенькими плечами домовой, – дело нехитрое. Лишь бы послушался меня богатырь-то… Он сейчас, после ночи с Василисой, небось, совсем одурел, дело молодое… Влюблен-с… Сам знаешь, какова Василиса, когда в ударе…
– Да уж… – как-то не очень весело отозвался писарь.
Тришка подумал, что не так гладко прошло у приказного с Василисой, как тот после похвалялся, и усмехнулся про себя, дескать, знай наших.
«Василиса ведь наполовину нашего, навьего племени… Как-никак, волхованка…»
3
Сивка-Бурка, вещая каурка, встань передо мной, как лист перед травой…
Кто и когда первым обозвал крестьянского сына Ивана – Дураком, дознаться так и не удалось. Но кличка эта присохла к необыкновенно сильному, но ленивому и трусливому увальню намертво. Крестьянской работой он брезговал, но зато любил разорять птичьи гнезда, дрыхнуть на сеновале и приставать к прохожим со всякими разговорами. С малолетства привык Иван-Дурак все проказы сваливать на своего никому, кроме него, неведомого брата, которого считал немым, а сам откликался исключительно на прозвище.
До своего путешествия в Магов-город Иван-Дурак знал о том, как велик белый свет, лишь из рассказов калик перехожих. Но худое его воображение не могло вместить больше отрезка земли, ограничивающегося тремя захудалыми деревеньками, непролазным болотом, окруженным редким леском, да четырьмя верстами столбовой дороги, где он подкарауливал странничков.
Те, кто попадал в лапы немтыря Ивана, вынуждены были терпеть любопытство Дурака, и вот однажды один калика перехожий, дабы избавиться от назойливого собеседника, рассказал ему о ларце с Кощеевой смертью. Дескать, у кого окажется тот ларец в руках, тот и будет повелевать Кощеем, который готов будет исполнить любое желание хозяина ларца, лишь бы и дальше оставаться Бессмертным. Где искать ларец, калика не знал, но присоветовал обратиться к воеводе Лиху Одноглазому, что живет в
