– Так, – говорит Волк, – мне эти отговорки слушать надоело. Живо целуйтесь. А то хуже будет.
Испугались Змей да жаба, Волка и послушались. Наклонился Змей, подпрыгнула жаба – поцеловались.
Смотрит Сабуро, смотрят Волк да кицуне – экое диво приключилось! Стоит Змей Горыныч, как стоял, а перед ним о трех головах уж не жаба, а прекрасная Змеяна-Невидана. И глядит на нее Горыныч во все глаза. Вот все шесть.
– Люба ты моя, – говорит, – Невиданушка. Никому я тебя не отдам.
А Змеяна-Невидана и сама с него глаз не сводит. Вот все шесть и не сводит.
– Прости, Иван-царевич, – говорит Змей, – а только это моя невеста, а ты себе другую ищи. Оно, конечно, неладно вышло, что я себе зазнобу по сердцу нашел, а ты остался холост, неженат…
– А иначе и быть не могло, – Волк говорит. – Вы ведь в ту сторону ехали, где женату быть, а не где замужней стать.
И к Сабуро повернулся:
– Ну вот ты мне скажи, как тебе жениться, коли ты не добрый молодец, а вовсе даже красна девица?
Змей Горыныч да Змеяна-Невидана где стояли, там и сели.
А Сабуро зарделась, как сакура махровая, и ресницами хлоп-хлоп – не хуже, чем кицуне!
– Да как же ты, – шепчет, – догадался?
Волку только смех:
– Да чего тут догадываться, коли ты сама мне все про себя и обсказала? Ты коня на скаку остановила? Остановила. В горящую избу вошла? Вошла. Примета верная, не обманет. Это разве лисичке твоей невдомек было.
А кицуне знай усмехается.
– Да мне, – говорит, – с самого начала было вдомек. А молчала я про то, чтобы судьбу не спугнуть.
Змею со Змеяной любопытно:
– Это какую ж еще судьбу?
– А такую, что Похмельный Подмастерье накудесил!
– У батюшки моего Микады детей долго не было, – начала сказывать Сабуро-царевна.
– Ну, это с царями завсегда так. – Змеяна поддакивает. – Это дело знакомое. Без сильномогучего волшебства – никак.
– Вот и решил мой батюшка Микадо Пьяного Мастера позвать.
– Это правильно, – одобряет Змей. – Оно и у нас так. Ежели, к примеру, яблочко надкушенное испортится или тарелочка заморская работать не желает и всякую ерунду кажет, да хоть бы и отхожее место засорится – придет распьяным-пьяный мастер и все исправит.
– Только вот Мастер был пьян, и фокус не удался. Уж так пьян, что ни на ножках устоять, ни чарку в ручках удержать. Где уж тут волшебствовать! Вот он и выслал взамен себя Похмельного Подмастерья. Батюшка-то сразу не разобрался, принял его со всем почетом, а Подмастерье с похмелья возьми и бухни: родится у тебя, царь Микадо, три сына! А родились двое моих братьев и я. Похмельному Подмастерью что – соврет, недорого возьмет. А люди всякое толковать станут. Иной скажет, что подменили младшего царевича. А кто и такое слово брякнет – мол, и вовсе дите это не от батюшки народилось, а неведомо от кого. От таких разговоров недолго и лицо потерять. А Микадам без лица никуда. Ни за подданными приглядеть, ни измену вынюхать, чарки и той не выпить. Потому как и глаза, и нос, и рот – все они при лице соблюдаются. Вот и пришлось матушке тайну таить – от всех, а пуще всех от батюшки. Он и знать не знает, что царевна я, а не царевич. Потому и жениться послал.
– Ну, предсказанное исправить – не избу кверху погребом поставить. Выйдешь замуж, станет зять батюшке твоему сыном богоданным, напророченное и исполнится. Вот только где ж нам тебе добра молодца в пару сыскать?
– Али нету? – щурится кицуне.
– Есть, – говорит Волк, – как не быть. Всем взял – и статен, и знатен, и красив, и умен, и храбр, и силен, и во всяком деле умелец. Мечом ли махать, землю ли пахать, песни ли играть, в шашки ли шахматы заморские – во всем как есть первый. А только он у Кощея Бессмертного в темнице в цепях сидит.
– А если он такой во всем первый, – не верит кицуне, – как же его тогда полонить удалось?
Змей Горыныч аж лапами всплеснул.
– Что ты, – говорит. – Что ты! Это ведь не шутки, это понимать надо. Кощей, он ведь бессмертный. Смерть его на конце иглы, игла в утке, утка в зайце, заяц в сундуке, сундук на дубе вековом – а дуб тот Кощей пуще глаза своего бережет! Сколько богатырей пытались ту иглу добыть, да зря голову сложили. Такой уж Кощею предел положен, что ни один добрый молодец его не одолеет. Вот он и обнаглел.
– Так я, – Сабуро-царевна говорит, – и не добрый молодец, а вовсе даже красна девица.
