А витязю с чего бы противиться? Глядит он на нее во все глаза, да так, словно не в его, а в ее груди сердце его бьется.
Тут Серый Волк подмигнул кицуне и говорит:
– Ну вот, служба наша справлена, теперь и о себе подумать можно.
Крутанулся Серый Волк посолонь – обернулся добрым молодцем. Крутанулась и кицуне – обернулась красной девицей в кимоно шелковом да при шпильках драгоценных. Взял ее Волк за руки белые, да так и замер. Глядит на нее не наглядится, дышит не надышится.
Долго ли они так стояли, про то мне неведомо. Да припомнила царевна про чешуйки змеиные. Достала их, потерла – глядь, а уже и Змей Горыныч со Змеяной-Невиданой в небе обозначились. Подхватили они Волка с кицуне, Сабуро-царевну с витязем, да и с Сивкою-Буркою, и понесли обратно – за темные леса, за синие моря, за высокие горы, за широкие реки, за тридевятое царство, тридесятое государство, триодиннадцатое графство, тридвенадцатое герцогство, да прямехонько в тричетырнадцатую юрисдикцию: три свадебки играть, жить-поживать да добра наживать. Они и посейчас живут, коли не умерли.
На том устарелле конец, а кто читал – молодец.
Владимир Венгловский
Там, где мы есть
С утра шел рыбный дождь, а это была дурная примета. Ежели, например, с неба сыплет манная каша, то это к сытному обеду, а вот рыбой и зашибить может, почище града. И падала не какая-нибудь мелкая иваси, а здоровенные рыбины, среди которых Пшемеку, попавшему в самый эпицентр непогоды, встретились:
ставрида и сельдь атлантическая;
рыба-пила, от которой несло убийственным перегаром, рыба-молот и рыба-лопата, попытавшаяся сразу закопаться, но, придавленная палтусом, не успела и перестала жить;
черный марлин, черная акула и черная пиранья, в чьей стае белый амур выглядел угнетаемым меньшинством;
рыба-клоун и рыба-кукушка, успевшая прокуковать только один раз, так как до земли было недалече;
морской язык, губан и южный нижнерыл;
круглый скат, прямоугольный скат и скат-многогранник;
падала такая экзотика, как финта и уару, и даже рыба фугу; последнюю Пшемек без труда опознал, так как ее подавали в одном восточном ресторане, но вкусившему ее первым попутчику стало нехорошо, и Пшемек есть рыбу не стал;
напоследок свалился пятнистый клыкастый губан, названия которого Пшемек не знал, но, когда рыба шлепнулась ему за шиворот, сразу понял – именно губан и именно клыкастый. А пятнами любой пойдет после произнесенных Пшемеком фраз, в которых смешались польский и латынь, выученная еще на первом курсе академии. Со второго его с треском выгнали за амурные дела с дочкой ректора.
Наконец, рыбный дождь сменился самым обычным, мокрым и проливным, и Пшемек, ругая на всяк лад непогоду и стараясь защитить от влаги футляр со скрипкой, зашлепал по лужам. Он заприметил корчму издалека – одинокое покосившееся здание стояло на распутье дорог. Душа измученного жаждой и непогодой скрипача возликовала. Окрыленный Пшемек, разбрызгивая грязь, рванул к спасительному убежищу, предвкушая пиво и курицу с такой зажаренной корочкой, что пальчики оближешь.
Хух! – дымный аромат, в котором смешались табачок из люлек, жарящееся, истекающее соком мясо и еще нечто необъяснимое, присущее лишь корчмам Малороссии, шибанул в нос. Пшемек поспешил занять столик в темном углу.
– Эй, корчмарь!
Посетителей было не так много. Скрипач пробежал взглядом, выискивая хозяина-корчмаря, как вдруг… Матка боска, что это?! Вон у краснолицего пьяницы там, где у нормального человека нос иметься должен, свиное рыло торчит. А у тех двух, за соседним столом, что напоминают купцов-неудачников, пропивающих заработанные гроши, хвосты коровьи из-под штанов высовываются и нетерпеливо по полу марш похоронный выстукивают. Пшемек протер глаза – вроде и не пил еще, и палтусом его не так сильно пришибло, чтоб черти мерещились. И не только они – вон у беседующих неподалеку парубков кожа серая, того и гляди, кусками отваливаться начнет, будто они только сегодня из могил повылазили.
Пшемек уже решил делать ноги, не привлекая внимания, как на его плечо опустилась рука.
