безобразных животных.
Осенью сбоку от Смердящей Прорехи вылезло кривое морозное солнце. Лучи его были ледяными и язвили открытые места на теле. Звери ушли из моря и тундры, добычи не стало. Голодная смерть не обошла ни одну семью, всюду взяла свою дань. Многочисленные стада – богатство и опора луорабе – частью убежали, частью стали угощением на поминальных столах.
Однажды исчезли люди соседнего стойбища. Непонятно было, то ли на них напали враги, то ли Смердящая Прореха съела. Ни следов кровопролития, ничего. Шаман велел двигаться на юг вслед за зверями, огибая пагубную дыру.
Через четыре ночлега пути наехали на подобное же пустое стойбище, где еще теплилась зола в очагах, а вокруг бродило бесхозное стадо. Отобрали в нем молодых оленей. Потом наткнулись на стоянку чужого племени. Семь чумов были полны мертвецов. Они сидели и стояли так, как застала их гибель. На выстуженных лицах застыл бесконечный ужас… Луорабе умчались оттуда, даже не глянув на жалобно мычащее стадо.
– Это была стоянка моего рода жаворонков, – глухо произнес тонгот и едва справился со слезами. – О, Создатель всего сущего, не дай ни мне, никому другому узнать, что же такое беспредельно страшное до смерти испугало моих несчастных родичей!
…Жаворонки уходили по берегу родной реки. Трудно было расстаться с рекой, где они всю жизнь рыбачили, охотились и пасли стада. Но чудилось, что Лик Страха, то есть Брешь, смотрит на них, хотя жаворонки отошли далеко. Они были вынуждены забраться в незнакомые дебри. Забрели в путаную глушь, закопались в нее, как хвоинки в мох. А мертвящее дыхание Лика Страха и тут их нашло.
Сноха старшины после ужина последней влезла в полог и сказала, что видела кого-то. Человек, если это был человек, быстро проехал мимо на олене с красной шерстью и мельком глянул на женщину. Лицо его издали показалось снохе старшины розовым искрасна, цвета сырых оленьих легких.
На другой день неизвестный недуг начал сбор людских голов. Смерть завладевала волосами и ногтями больных еще до их кончины. Священные олени не могли забрать в себя хозяйские хвори. В чумах, бывших прежде гнездами счастья, стоял неумолчный крик. После каждой следующей стоянки по краям аласов на ветвях деревьев повисали похоронные мешки. От рода жаворонков, который некогда гордился своим множеством, осталась жалкая горстка.
– Нам с сыном повезло подстрелить огромного лесного деда, – продолжал тонгот. – Шерсть зверя была совсем белой. Может, попался медведь с побережья Мерзлого моря. Мы благословили нежданное везение и поволокли тушу к стоянке. А ноша была тяжела. Мой мальчик, – ему исполнилось всего двенадцать весен, – поспешил за нартовыми оленями, а я остался ждать. Но вот он вернулся, и я… не узнал сына! Поседевшие волосы его были белее шкуры убитого нами медведя… А лицо… Оно напоминало Лик Страха! Перед тем как черное дыхание замкнуло сыну горло, он прохрипел, что все погибли и чтобы я не возвращался…
Последний человек из рода жаворонков сгорбился над столом и спрятал в ладонях лицо.
– Когда над тундрой заколыхалось Пятно, а из наших котлов улетучился аромат жирного мяса, с утесов спустились чучуны, – приступил к рассказу пожилой одуллар. – Мы поразились, как их много. Должно быть, и у них в горах кончилось съестное. До Пятна эти дикие существа жили в потаенных пещерах гольцов и нас не тревожили. Охотились на снежных баранов. Сдирали с них шкуры целиком, натягивали на плечи и бедра, а как ссохнутся, заводили новые. Незнакомые с огнем, разрывали зверей на куски и пожирали сырыми – так утверждал мой знакомый охотник со слов своего знакомого, а тому говорил приятель, слыхавший еще от кого-то. Наши знания о соседях с утесов были ничтожны и праздны. Кто бы поднялся вверх по немыслимой крутизне ради слежки за ними? Не имелось в том надобности, и дышать в высях тяжко – воздух там скупой, несмотря на близость неба.
– На кого похожи чучуны? – спросил Сандал. О недочеловеках, что водились в пещерах северных гольцов, он слышал от торговцев нельгезидов очень давно.
– На людей, благородный жрец, – невесело усмехнулся одуллар. – Ростом они с шаялов, но лица их темны, глаза красны, а тела сплошь покрыты грубой темно-рыжей шерстью. На спине волосы длинные и развеваются на бегу. Говорят, сердца чучун столь же волосаты, поэтому они не знают жалости. Человеческим языком изъясняться не умеют, только кричат и свистят… Мы узнали нравы и привычки дикого народа. Стало известно, что они проворны и метки, но трусоваты. Не смея приблизиться к стаду, эти ловкачи плевались издалека, целя в глаза оленям. Плевок замерзал на лету, превращался в камешек и увечил животных. Лишь тогда чучуны осмеливались подкрасться и поймать раненых. Позже они сообразили, что мы боимся их не меньше, чем они нас. Твари расхрабрились и стали красть женщин прямо из чумов, откручивали головы собакам, грабили остатки припасов в лабазах… Невозможно было ни выследить, ни догнать чучун. Не в силах терпеть засилье, мы забили двадцатку оленей, чтобы отвлечь дикарей, разделились на две половины и уехали на собачьих упряжках. Моя группа, обремененная большей частью стада, сильно отстала. Время от времени мы находили на берегах рек и озер шесты с крылом птицы – так передние указывали нам направление. Но как-то раз ветер повернул птичье крыло в другую сторону. С той поры мы их не видели. После сталкивались с метками, оставленными
