проглотила.
– Зачем?..
– Чтоб вместе были вечно, – гнусаво пропел дядькин череп. Из глазниц его посыпались искры, корявая челюсть широко распахнулась и выпустила облачко пыли. Взвихренная пыль приняла форму рыбы. «Щука», – успела подумать Олджуна, и мрак закрыл ей лицо.
Воздух был темен, как пустота в голове. Не сознавая, где находится, Олджуна бессмысленным взглядом обвела черный провал. Она чувствовала себя дырявым бурдюком из-под кумыса – все вытечет из такого, сколько в него ни лей. Тупая боль терзала виски, гулким эхом отдавалась в теле.
Бегучей стрелой мелькнула неоперенная мысль. Олджуна попыталась догнать ее, словить за порожний комель и подумала: это не Орто! Тотчас отрезвляюще острый страх шибанул в переносье, как застоялый запах коровника, и вытеснил из головы пустоту. Ужас смерти был таким сильным, что победил слабость. Женщина встала, упираясь в стену, и охнула: жгучая резь полоснула правую лодыжку. Должно быть, подвернула при падении.
Новая боль удручила, однако и успокоила: кажется, под ногами Срединная. Темень раздвинулась, и звериная нора обернулась развалинами старой юрты в трухе, паутине и струпьях сухого тлена. В отверстии уцелевшей части стены блеснул осколок каменной воды – здесь, видно, было окошко. Непуганая пыль спала на бревнах.
Налитое тяжестью тело покачивалось на неверных ногах. Где-то неподалеку дятел отбивал звонкую дробь. «Зубы мои стучат, – сообразила Олджуна. – Знать, прозябла я». Но холода она не чувствовала, только в горле переливалась странная стынь и першило, словно изнутри его щекотали сосулькой. Ступила на подвернутую ногу – полный торбазок осиных жал! Перетерпела, подождала, пока одно за другим не вынулись иглы. Кость, пожалуй, цела, просто свернутая щиколотка вспухла и оцепенела без движения.
Выкарабкавшись наружу, Олджуна зажмурилась и помотала зачумленной головой. Солнечный свет почудился враждебным, из ослепленных глаз выбились слезы. Щекочущая горло сосулька превратилась в рыбий пузырь. Душащая помеха прилипла к глотке клейкой слизью: ни выдохнуть, ни вдохнуть. Олджуна в отчаянье схватила себя за горло, сжала так, что глаза, казалось, сейчас выпрыгнут из орбит – может, лопнет окаянный пузырь… А он отвердел и ожил. Запротивился, выпустив коготки, царапая и обдирая гортань.
Борьба продолжалась до тех пор, пока носом не хлынула кровь. Препона, чпокнув, провалилась внутрь, и кашель пошел. Олджуна отдышалась, обтерла снегом доху от крови и наткнулась на что-то продолговатое, жесткое на левом боку. Нашарила батас, пристегнутый к кольцам на поясе. Боевой нож, тот самый, что бросил ей большеголовый уродец. Выходит, не померещились чудища? Она старалась не думать, кто его пристегнул. Погладила левую сторону выгнутого лезвия, повернула правой сточенной стороной, рассматривая узор с насечками. Поклясться могла бы – изделье Тимира.
Голову с листопадным шелестом заполонил ворох воспоминаний. В них по лесной тропе бежала Урана. Лучи на волнах Диринга чудились блеском клыков… Покойная бабушка сердито топтала глиняную куклу… Бешеная воронка уносила в бездну турсучок, запаянный дегтем. В нем кто-то кричал… Олджуна нахмурила лоб: последнее не было ее воспоминанием.
Все в глазах расплывалось, точно мир вокруг превратился в свое рябящее отражение. Олджуна забыла, что собиралась спуститься в Сытыган. Плелась послушно, как корова, привязанная к хозяйской руке, и с каждым шагом забывала многое, о чем хотела бы и не хотела помнить. Не удивилась, когда ноги свернули к березовой роще у холма возле Диринга.
Посреди рощи, чуть выше крон, висела тень. Ее ничто не отбрасывало. Тень жила сама по себе. Она была не плоская, а круглая, как толстый хвост исполинской змеи. Один конец ее крепился к холму, другой терялся вдали за Большой Рекой. Тень опустилась и заколыхалась перед лицом. Что-то не живое, но и не мертвое таилось внутри. Оно плавало, толкалось и, хрипло дыша, смотрело сквозь осклизлые полупрозрачные стенки.
– Матушка, – растерянно прошептала Олджуна. – Матушка, Никсик…
Потрясение было сильным, и память вернулась болезненными толчками. То, что полуживой сущностью осталось на Орто от Кэнгисы, Никсика и еще нескольких родичей, замельтешило, закричало наперебой, требуя и моля:
«Приведи сюда Хорсуна! Приведи его сюда! Приведи!!!»
Олджуна отступила. Головастиковые лица раздулись в бешенстве, заколотились с испода тени, открывая черные рты. Сюры сытыганцев, начиненные в колдовской самострел, полагали, что их проклятые души отпустит в вечный Круг выстрел в багалыка. Появись он здесь, Ёлю пришлось бы поспешить! Но Хорсун еще ни разу не прошел под тенью, несмотря на то, что чаще других ботуров проезжал рядом.
Как же было не яриться изувеченным Сюрам? Навеки остаться непогребенными – не слишком ли страшное наказание досталось им за невеликие грехи жидкой человеческой воли?
