Волчица с подозрением обнюхала деток, перепачканных в глине и заячьей крови. Внимательно осмотрела комок грязи, в который превратился не донесенный к жилью зверек. Нынче она и сама вытропила одуревшую от зноя зайчиху, а до того бессчетно похватала кузнечиков и полевок. Волчата сгрудились в кружок, уплетая отрыгнутую матерью пищу. Волчица коротко, вполголоса ответила на близкий вой матерого и скрылась в логове с насытившимися щенками.
Недолго она усыпляла в гнезде измаянных малышей. Выглянула, едва волк уселся на островке. Нежно потерлась о могучую шею мужа и, обойдя его спереди, толкнула в нос мордой. Самец, невозмутимый, как скала, посмотрел на нее искоса и отвернулся… Ах, вот как! Без всякого почтения ухватив супруга зубами за ухо, волчица дернула, потянула к себе. Волк досадливо отмахнулся лапой – отвяжись, мол, устал. Но она не отставала, тащила ухо все сильнее, виляя распушенным хвостом из стороны в сторону, как иная красотка дэйбирем на празднике.
Матерый сердито рыкнул. Обиженная волчица отошла было, однако вернулась и опрокинулась перед бесчувственным мужем животом кверху. Она каталась, призывно скуля, елозя спиной по земле и потряхивая согнутыми лапами, при этом глаз не спуская с самца. Сильное, гибкое тело ее говорило на том же языке, который с недавних пор был хорошо известен Олджуне. Пухлые сосцы торчали, словно кумысные бурдючки…
Волк не выдержал, встал на высоких лапах. Пепельно-серая шерсть с остатками клоков на боках серебрилась на солнце. Морда сморщилась: то ли зарычал, то ли засмеялся, прижимая волчицу лапой к земле. Несильно куснул в шею… Хозяин!
А потом случилось и вовсе странное. Волки начали тихо кружиться, изгибаясь в неведомой игре, тычась друг другу в хвосты, касаясь мордами и мягко переступая лапами… Они танцевали! Их тела танцевали любовь.
…Близилось устье, конь поскакал быстрее. Расходившееся дыхание Барро овевало затылок Олджуны жарким прерывистым ветром. Словно подражая матерому, он вдруг легонько куснул ее в шею там, где билась голубая жилка. Наклонившись, сорвал летучий поцелуй, ожегший губы. Олджуна вспомнила, как волчица каталась по земле, влекуще скуля. Внизу живота прокатилась томительная дрожь. Ожил, вспыхнул внутри сокровенный бутон.
Правая рука барлора смяла пальцами встопорщенную грудь. Левая рука выдернула и задрала подол платья. И обе эти руки притянули податливое тело вплотную к себе. Охнуть не успела Олджуна, как барлор нанизал ее на себя, точно язя на острогу. Уронил на конскую шею, так что голова свесилась вниз. Толчки движений были рассчитаны вперед и вверх, как при прыжках, чтобы шея и круп чалого нагружались равномерно.
Конь удивился творящемуся на своей спине. Но не споткнулся, не остановился, выбрасывая ноги попарно с обеих сторон в побежке, схожей с плавным, текучим бегом лесного деда. Тела на хребте мягко сотрясались и покачивались в неизведанной доселе забаве.
– Йо-о-ху-у! – вопил барлор в упоении.
– Ай-и-и-и-и-и! – пронзительно вторила Олджуна, чуть откидываясь назад. Слитный человеческий крик прокатился над лесом и устремился к горам.
Они не сошли, а свалились на песок. Чалый, привычный обходиться без привязи, потрусил под защиту густого ельника. Это был верный, послушный конь, никогда не подводивший барлора. Чалый любил хозяина, но имей конь ладони, он бы плотно закрыл ими стоящие торчком уши. Он не мог привыкнуть к песням Барро, боялся их, потому что волчьего воя боятся все, имеющие копыта.
Густой, тягучий вой заполнил небо и горы. Барлор выводил песнь самозабвенно. Мощью низкого кратного гула вернуло эхо звучавшее с мужской похвальбой и угрозой:
– У-у-у-о, Я-а-нгва-аэ-х-ха х-хо-о йо-о-хо о-у-у! О-о-у-у-у! О-о-лджу-у-у-о-о-а-а-ха-а!
Олджуна заметалась на берегу, грудь ее разрывало от безмолвного вопля. Не способная больше сопротивляться, она закинула голову к небу и выпустила из себя то, что больше в ней не вмещалось.
Она завыла. Вначале неровно, с царапающим нёбо стоном, затем свободнее и легче:
– О-о-оу-у-оу-оу-у-у-у-у-у! «Прощай, любовь!» А-а-а-а-х-хах-ха-оу-у-у! «Здравствуй, любовь!»
Солнце дремало в дрожащем мареве небесного пекла. Великий лес свесил долу истомленные зноем ветви. Лишь вечно ребячливый, никогда не спящий дух гор – лукавое эхо – все видело, все слышало и знало. Оно еще долго вторило двум слаженным голосам. Песнь длилась ровно столько, сколько нужно было, чтобы выплеснулся избыток чувств, бьющих через край пылких сердец.
Потом мужчина раскинул руки и мягко переступил перед женщиной босыми ногами. Залитые жидким сиянием предвечерних лучей, они долго танцевали на золотом песке.
