дикими, хотя умели добывать и ковать железо. Племя шаялов не могло похвалиться числом. Всего десяток хилых родов населял юг Великого леса. Они постоянно воевали с тамошними тонготами. Мелковатые в росте кочевники редко вступали в открытые бои с верзилами. Прибегали к хитростям: летом ставили самострелы в охотничьих и рыбных местах, зимой рубили незаметные полыньи на речных тропах. Давняя вражда заставила шаялов свести близкое знакомство с пришельцами хориту, которые имели на тонготов свой зуб. Случалось, сообща разоряли ненавистные кочевья.
Четверо хориту насмелились нынче явиться в Эрги-Эн. Ярко блестели их смазанные жиром лица, кожа щек была вышита черным конским волосом, как узорные туесы, одежда выкрашена красной охрой. О загадочном бытовании народа с узором на лицах ходили жуткие слухи. Поговаривали, что хориту умерщвляют своих стариков и не гнушаются людоедства. При всем том они, бесспорно, были куда смышленее и мастеровитее шаялов. Сапоги, переметные сумы и чепраки, привезенные «красными», как спервоначалу же окрестили хориту на торжищах, поражали искусным мастерством швей-вышивальщиц.
Племена могли быть друг с другом на ножах в своих землях, но в Эрги-Эн все подчинялись установленным порядкам мирных торгов. Эти порядки были такими же, как и в других местах на Земле. Кроме одного: в пределах Йокумены запрещалась торговля рабами.
Во время битв между собой люди северных племен не истребляли детей и женщин. Врагами считались мужчины, но не их жены и дети. Мысль сделать несчастных рабами сочли бы чудовищнее убийства подростка. Мальчиков не трогали, даже если тем приходилось выступать в столкновениях наравне со взрослыми. Лишать отрока жизни разрешала только кровная месть.
Туго приходилось человеку, сразившему в стычке мальца. Такой проступок вызывал осуждение по всему Великому лесу. Виновника могли и от рода отлучить. А рассказы и хвалебные песни о доблестной гибели ребенка-героя передавались потом из колена в колено независимо от того, чьего племени было это дитя.
Пораженцы высылали слабых и маловёсных навстречу противникам. Те выпроваживали их дальше в безопасное место. Атаки возобновлялись, лишь когда с глаз скрывались все отправленные. Мужчины, больше не тревожась за участь близких, дрались до последнего. Древний воинский закон не дозволял просить пощады. «Вы осилите – не оставляйте нас в живых, мы осилим – не оставим вас» – так он гласил.
Перебив мужчин какого-нибудь селенья, победители были обязаны взять на попечение осиротевших. Женщин брали в жены, детей раздавали по семьям. Ботуры саха и тонготские бойцы-со?нинги учили мальчишек военному ремеслу. Нередко случалось, что приемыши, взрослея, превосходили в ратной науке воспитателей, которые уничтожили их отцов. Эти бравые витязи животы были готовы положить за ставшие родными аймаки и стойбища и никогда не мыслили себя рабами, не ущемляемые ни в чем. Чувствуя приближение смерти, старый сонинг приказывал питомцу рассечь ему грудь и вынуть сердце, тело же завещал предать огню и развеять пепел по ветру. Молодой воин варил и съедал сердце наставника, завладевая его опытом и силой духа. Так отживший свое человек искупал грех бранного душегубства, а отпрыск врага сводил счеты с убийцей родных, дабы не гневить бога войны и мщения.
У богачей, имеющих несметные стада и табуны, батрачили мужчины из невзгодных родов. Но и они не ходили в бесправных. Богатство – дело наживное. А ну как мор нападет на живность? Заснешь зажиточным, а проснешься бедняком-горемыкой.
Как везде, и в Йокумене водились бесталанные людишки, юроды, либо по природе своей неприкаянные побирохи. Шатунов порицали, но помогали им, пускали в юрту перемочь холода за мелкую домашнюю работу. Тех же скаредников, что принимали бродяг в дом из своекорыстных побуждений, заставляли неимущих трудиться до седьмого пота и кормили объедками, аймачные старшины хором ругали на Больших сходах. Случалось, присуждали за обиду плату скотом. Пусть и другим неповадно будет притеснять злополучных бедняжек. Без того обездолены Дилгой, что пожелал наделить блажливым нравом…
Ни к чему северянам, привычным помогать друг другу, лишать кого-то свободы. Допустимо ли, чтобы люди людей, будто скотину, подводили к расчету по силе и пользе? Народ Великого леса полагал, что подобное непотребство ломает сам Божий промысл видеть каждого равным в совести, воле и духе.
Где пестрое многолюдье – тут как тут нищие да убогие, надоедливые попрошайки тщатся выловчить какую-никакую поживу из человечьей жалости. Обвальной базарной волной нанесло и разноплеменной пройдошливой шуги: краснобаев, норовящих сбыть гнилой товар; шустряков с липучими пальцами; скрытых смутьянов, что прячут в темных душах небреженье к чужим законам; странников-чужеземцев – эти и вовсе невесть что таят, незнамо что ищут в Великом лесу-тайге.
«Все жить хотят и живут как умеют и могут, – успокаивал себя Сандал, в задумчивости глядя на чистое пламя. – От дурных помыслов долину охранят озаренные и отборная стража. На Каменный Палец и скальные зубы вокруг тоже надежа немалая».
Шрам на правой щеке жреца сделался пунцовым от жара. Настала пора попросить огонь о защите. Крылатый голос птицей влетел в дымный ветер, гуляющий обочь костра. Зазвучала под небом песнь не песнь, почти остереженье:
