У звезд холодные пальцы

приятно вскружилась. Белозубая улыбка торговца, славного, щедрого человека, колыхалась на круглом лице, словно белая бабочка. Да и само лицо почему-то плавно покачивалось.

– У меня хватит напитка, чтобы все твои друзья три ночи плясали от счастья, – широко улыбнулся нельгезид.

– За что меняешь?

– Можешь ли принести рога Водяного быка? – шепотом спросил торговец. – Я слышал, у вас их здесь много…

Потрясенный его словами, Силис пошатнулся. В затуманенной голове мгновенно прояснело.

– Рога брата Быка Мороза, мужа Зимы! Грех, что ты, что ты! Этот запрет ни один северянин не преступит! На рог Водяного быка и набрести-то нечаянно страшно, а торговать им, будто менной вещью, значит навлечь беду на себя и родичей!

– Грех-грех, – хехекнул перекупщик, согласно кивая. – Не волнуйся, почтенный, я пошутил…

* * *

К вечеру народ завел хороводы на срединной поляне. Сначала все танцевали осуохай, затем кочевники в кои-то веки объединились ради веселой родовой пляски. Скромный числом мужской круг расширился, принял в себя жен и девиц. Запевкам вторили с ленцою, обороты делали плавные, степенные… И вдруг ка-ак подпрыгнули да ка-ак понеслись! Зайцами поскакали, Бешеной Погремушкой зареготали-заахали! Завертелись так стремительно, что ног не видно стало, будто не на земле плясали, а на воздушной подушке. Казалось, еще чуть – и кто-нибудь, вылетев из хоровода, унесется в небо, запущенный раскрученной пращой… Ах, какой же пылкий и быстрый этот лесной танец, зажигающий кровь!

Позже, когда Эрги-Эн потонул в густых клубах дымокуров, заиграли шумящие-поющие снасти и звонкоголосые хомусы. А немного погодя люди запели. Не был бы торговый праздник праздником, не звучи на нем песня!

Кто был тот певец безвестный, что во дни первотворенья звук волшебный, дух небесный вдохновил на песнопенья? Кто же голосом над чащей, словно птица, взмыл впервые – человек, ручей журчащий или горы грозовые? Невзначай запел, с охотой, вторя ли ветрам от скуки, или ведал этот кто-то, как слова сплести и звуки? Пел ли в счастье, не умея выразить его иначе, или, скорбь излить не смея, песней скрыл порывы плача? Или, сколько сердцу было радости дано невнятной, веры, трепета и пыла, и любви невероятной, горло враз перехлестнуло и, наверное, на месте душу в клочья бы рвануло, не взлети все это песней?!

Прекрасным певцом оказался один старый кузнец орхо. Он приступил к песне негромко, как бы издалека, смущаясь, но кипучий гомон внезапно прекратился. Весь берег утих и прислушался. А голос становился шире и выше, песня влекла к себе и в то же время парила вверху, обнимая невесомыми крыльями горы и аласы, Большую Реку и Великий лес.

Там, где моря Ламы дуга,
где, стекая с восточных гор,
семь потоков, семь бурных рек
сливаются в реку одну,
там, приметный издалека,
город хана Билгэ? стоит,
и сияет, как солнца луч,
золотого шатра венец…

Орхо помоложе слушали с таким вниманием, будто не знали этой песни. Горделиво поводили плечами: сущая правда – есть видный с дальних дорог город с золотым шатром! Истинную историю поет-рассказывает товарищ. Хмурые лица кузнецов прояснились от песенного солнца. Заулыбались, и всем в ночи стало светло.

Переводил сам главный жрец. Хорошо переводил, и слова были пригожие.

Атын больше всего жалел, что песню не слышит Дьоллох. И что дернуло брата напроситься в долгое сопровождение белых жертвенных лошадей обряда Кый? Он тоже мог бы явить здесь свое умение петь песни, от которых душа обмирает!

Пока Атын думал о Дьоллохе, в песне уже говорилось о храбром сыне знаменитого хана. Когда-то Билгэ обещал отдать сына в жертву властителю Ламы железочешуйчатому змею, но не выполнил клятву.

Однажды у моря ходил
сын хана с невестой своей,
и дева увидела вдруг
свет, идущий из глубины, –
то камень сверкал огневой,
о коем не ведал никто,
и знал только горный орел
его ослепительный блеск.
Возжелала невеста тут
самоцвета в кольцо себе
и дала жениху наказ
камень этот достать со дна.
Деве милой не рассказал
ханский сын о клятве Билгэ,
немедля взошел на скалу
и в пучину Ламы нырнул…
Закрутился над морем смерч,
хохот грянул, как адский гром,
показался из волн морских
железочешуйчатый змей!

Слушатели сокрушенно вздохнули. Атын в самом начале понял: заберет дух вод обещанную жертву!

Все блестит, словно солнца луч,
венец золотого шатра,
в нем живет одинокий хан
без солнца в разбитой душе.
А на дне все так же горит
самоцвет манящим огнем,
и лишь горный знает орел
тайну Ламы и волн морских:
в них, прозрачных, как слезы дев,
отражается камень тот,
а лежит он в гнезде орла
на выступе голой скалы!

Последний звук улетел в небо, а люди сидели молча, боясь спугнуть живую душу песни. Потом, шепчась, столпились у бронзовых отражателей. Не одну блескучую вещицу сбыли мастера за темный с золотом соболий мех. Самый большой круглый «щит» унес с собой молодой тонгот. За ним, спотыкаясь, плелся старик с