становился дерн рудой железной.
Однажды, сидя у реки, она с тоской разглядывала отраженье. Измаяла невнятная вина ее от нового преображенья. Тут девицу охотник усмотрел, коня оставил и, дивясь немало, в кустах подкрался ближе, да задел предательскую ветку краснотала. Красавица слетела с места вмиг и понеслась, скача легко и длинно. Едва беглянку резвую настиг изрядно запыхавшийся мужчина. А развернув, глаза не в силах был охотник отвести, завороженный. Такую бы не сразу он забыл… Такую мог бы он позвать и в жены! В аймаках девиц было, как сенца, в округе знал он все девичьи лица, но не встречал пригожее лица, очей нежнее в колдовских ресницах… Другие не нужны ему вовек, а лишь она одна! Спросил негромко: «Ты дух таежный или человек?!» – и на колени пал пред незнакомкой.
Насилу девица произнесла: «Я – человек, – от леса отрекаясь. Двумя словами в жертву принесла все, чем жила досель, дрожа и каясь…»
Вначале робко сторонилась всех пугливая красавица дикарка. Язык ее был скуден, странен смех, у очага ей было слишком жарко. Но после притерпелась, обжилась, зверей добытых молча свежевала. Через охотничью, рыбачью снасть, держась запрета, не переступала. Когда же, напрягая чуткий нюх, губами к шее мужа прикасалась и в ноздри бил солоноватый дух, она себе счастливою казалась… Однако новой солнечной весной опять вернулось к ней обличье зверя. Что делать – взял супруг оброт двойной и все глядел, глазам своим не веря. Потом жену он крепко привязал в жилье к столбу у левой половины и на коне немедля ускакал в лес на три дня, три длинных, очень длинных…
О, как лосиха плакала тогда, на привязи суровой смирно стоя! Печалилась, что вдаль несут года неумолимо время золотое, и горевала о своей судьбе, погубленной коварным звероловом, с уныньем вспоминая о себе – той, что жила в родном лесу сосновом. И виделось ей прежнее бытье мгновеньем мотылька – так ярко, близко… А где слезинки падали ее, пол трескался, как глиняная миска.
У молодых родился вскоре сын. Был светлоликим мальчик и пригожим, но вякнул лишь слепой старик один, что это к счастью – быть на мать похожим. Не запретишь в аймаке злых вестей, досужих пересудов о ребенке: все знали, что покрыты до локтей лосиным мехом малыша ручонки!
Охотник крепко невзлюбил дитя. Все думал, что, когда пускался в лес он, так женка тут же, подолом вертя, к своим таежным поспешала бесам. А впрочем, оборотень и она. Ей не зазорно выродка тетешкать… Постылая, отвратная жена, Дилги жестокосердного насмешка!
Муж в гневных думах начисто забыл, что лес покинуть сам ее заставил, что красоту в ней дикую любил и высоко простую душу ставил.
Вот минул год, и в первый день весны жену охотник привязал обротом, оставил рядом чадушко жены да и уехал молча на охоту. На третий день он лося крупный след на берегу знакомом заприметил, и самого сквозь тальника просвет увидел, где когда-то деву встретил… И понял, что наткнулся на врага. Но чьим бы дивный зверь твореньем ни был, над ним железные росли рога, распахнутые, как ладони, в небо!
Охотник в страхе очи затворил. Хотел бежать вначале он отсюда из всех своих и лошадиных сил и никогда не знать про это чудо, да ярость в голову вломилась вдруг… Нет, крепкая рука не содрогнется и точный лук – надежный, верный друг, не посрамит себя, не промахнется!
Запели опереньем девять стрел, и девять жал, невыносимо жгучих, в грудь лося впились, там найдя предел, который обозначил меткий лучник.
Был зверь как будто просто утомлен, лишь на кусты взгляд бросил в укоризне. В груди горел огонь и лился он багровым соком жизни в Реку Жизни. В ней смешивали волны жар и стынь, творилось непонятное с рекою, и таяла в зеницах зверя синь под бездной бесконечного покоя… А что охотник? Он стоял как столп: к реке плелась, весенним сном ведома, лосиха, волоча на шее столб – подпору левой половины дома!
Эх, жаль, уже опустошен колчан! Насмешливым развесистым букетом в одной мишени девять стрел торчат и на ветру колышутся при этом… И словно бы невидимой стрелой толкнулось в сердце лютое прозренье: так вот кому уродец пригульной обязан на Орто своим рожденьем!
Туманом красным застило глаза, распухли в кровь искусанные губы, в пути мешались ерник и лоза, конь спотыкался в понуканье грубом. Стремглав ли, медленно ли ехал так, в уме охотника не застревало, но показался наконец аймак… А где же юрта? Рухнула, упала!.. Удерживал с восточной стороны столб левый кучу балок и подбоев. Оторванный безумным сном жены, повлек он все жилище за собою! Добро, нажитое большим трудом, руинами покрыто и позором, и никогда уже веселый дом хозяина не встретит теплым взором!
