– Но про пьяных мы не договаривались.
– Просто не подумали. Всего сразу не предусмотришь. Кто ж знал, что опьянение дает такой сногсшибательный визуальный эффект?
– Ну слушай, – говорю я. – Во-первых, не у всех. Некоторым наоборот сразу море делается по колено, и тогда интересных чудовищ от них не дождешься – тоже, между прочим, риск. А во-вторых, не такой уж великий получился эффект. Сам посмотри внимательно, у него только цвета яркие. А страхи при этом самые обычные: будущего в целом, выглядеть дураком вот прямо сейчас, заболеть от выкуренной сигареты… и что это там четвертое? Ух ты, страх темноты! Вот он, пожалуй, действительно спьяну вылез. Взрослые люди редко боятся темноты настолько сильно, чтобы это осознавать, а неосознанные страхи этим фонарем, как я понимаю, не проявляются. Только те, которые тревожат ум.
– На самом деле ты прав, – неожиданно соглашается Нёхиси. – Договорились, не будем запрещать пьяных. Это во мне зависть взыграла: он у тебя такой разноцветный! А у меня какая-то бледная немочь все время получается. И ясно, что в этом туре ты опять победил.
– Да ладно тебе. Не корову проигрываешь. Ну и потом, мы же только начали. Тебе еще сто раз повезет.
Мы сидим на скамейке, изогнутой в форме подковы, спиной к скверу с фонтаном, лицом к вымощенной булыжником улице Шварцо, по которой заплетающейся походкой бредет изрядно подвыпивший человек. У него четыре головы: огненная с выколотыми глазами; камуфляжной расцветки, с дополнительным затылком вместо лица; кривляющаяся клоунская рожа с вываленным, как у висельника языком; огромный неровный шар, слепленный из порченых, сморщенных, обильно смоченных кровью кишок и прочих внутренностей – я совершенно не разбираюсь в человеческой анатомии, поэтому не могу уточнить, каких именно. На такую красоту мы сегодня уже налюбовались, и еще, не сомневаюсь, увидим ее не раз – шар из гнилых потрохов обычно символизирует страх перед болезнями, а заболеть сейчас боится практически каждый второй, слишком много читают о «вредном» и «нездоровом», бедняги, а потом в панике спорят друг с другом, что страшней для здоровья: углеводы? Табак? Экология? Жареное? Сладкое? Излучение от компьютеров и телефонов? Мясо? Молоко? Гормональные препараты? Газировка? Радиация? Овощи с нитратами? Лишний вес? Сглаз? Недостаток секса? Апокалипсис? Стресс? Вареная колбаса? Лишь бы, конечно, не водка, господи, лишь бы не водка, но ходят слухи, что она калорийна, как сливочный йогурт, и ее, выходит, тоже много нельзя.
Ладно. На самом деле это не так уж смешно. Зато хорошая новость: головы головами, а тело нашего выпивохи выглядит вполне человеческим, ни горба, ни крыльев, ни щупалец, ни рогов, ни звериных лап, ни даже сколько-нибудь заметных дыр. Это означает, что страхи его пока вполне умозрительные. То есть не сожрали свою жертву целиком. Может, и не сожрут никогда. Люди на самом деле куда более стойкий народ, чем может показаться, – думаю я, пока он сворачивает на улицу Гаоно и скрывается в темноте.
Нёхиси недовольно кривится.
– Вот же черт, – говорит он. – Опять юная барышня! Пожалуй, пропущу ход. Если я снова не увижу там ничего кроме страха растолстеть, мне станет неинтересно. Выйду из игры и испорчу тебе вечер.
– Совершенно не испортишь, – ухмыляюсь я. – Пока что я побеждаю по очкам. С очень неплохим отрывом. И если ты выйдешь из игры вот прямо сейчас, это будет мой триумф.
Нёхиси хмурится. Проигрывать он очень не любит. Просто не привык. Слишком долго был всемогущим, не знающим поражений, пока не заскучал и не придумал меня, способного его обыграть. И сам теперь не знает, что делать с таким счастьем.
Вообще-то Нёхиси большой молодец, быстро перестал устраивать бури всякий раз, когда продует мне в карты, кости, пятнашки, шахматы, прятки, нарды, монополию, сенет[19] или пулук[20]. И снисходительно улыбаться, как будто ничего страшного не случилось, он слету научился. И небрежно, ничем не выдавая ярости и смятения, предлагать сыграть еще раз. Но добровольно сдаваться он, конечно, не станет. Да я бы и сам не стал.
– Обойдешься, – наконец говорит Нёхиси. – Триумф ему подавай. По очкам. Ишь ты.
Отбирает у меня полицейский фонарь и направляет его невидимый луч на идущую по улице Шварцо девушку с длинными темными волосами. И она внезапно становится огромной – настоящая великанша, выше самых высоких деревьев, а голова, по- прежнему единственная, только не человеческая, а собачья, сияет на фоне хмурого декабрьского неба ровным ласковым светом, как дополнительная луна. Свет этот, я сейчас явственно вижу, целителен – даже для нас с Нёхиси, хотя мы и так в полном порядке. Нечего исцелять.
Но все равно приятно.
– Ого, – шепчет мне Нёхиси. – Вот как, оказывается, выглядит абсолютно бескорыстный страх за другого человека. А не за себя в связи с возможными неприятностями у него.
– Золотое сердце, – киваю я. – Таким как она непросто живется, но тут ничего не поделаешь. На ком-то должен держаться этот
