– У меня грудь маленькая, – озабоченным тоном ответила она, приподнимаясь на локте и опуская взгляд вниз, на свои, и в самом деле, небольшие, но изящные, по правде сказать, чуть вздернутые вверх груди. – Маленькая, вот в чем дело!
– Маленькая? – нахмурился Генрих. Он так и сидел, как дурак, протягивая Наталье снаряженный к бою «стечкин». – У тебя, Тата, и запястья тонкие, а ты из «стечкина» очередями бьешь. И ничего! Ни перелома, ни вывиха. А грудь…
– А что с ней? – Сейчас она подняла взгляд и снова смотрела на Генриха. Глаза в глаза. Но как-то странно, словно бы сама ждала выстрела.
– По-моему, с ней все в порядке.
– Ты так считаешь?
– Мне хватает.
– А мне нет… Ты ведь не сможешь сейчас…
– Боюсь, что нет, – покачал он головой и, поставив пистолет на предохранитель, отложил на край кровати. «Не хватало только себе яйца отстрелить или ее завалить!» – Извини.
«С заваливанием придется обождать, и в том и в другом смысле».
– Жаль… А хочешь я…
– Нет, не хочу.
– Тогда… – она вдруг вывернулась – ловкая, гибкая, – скользнула к нему на змеиный манер и, поймав руку, поднесла к губам.
– А хочешь, ноги буду целовать? – отрываясь от руки, спросила этим особым своим, низким, чуть хрипловатым голосом и посмотрела снизу вверх тем самым взглядом, который так хотят увидеть многие мужчины.
«Впечатляет! Вопрос только, а оно мне нужно?»
– Угомонись! – сказал, как ударил. – Хватит уже! Есть, что сказать, говори!
– Думаешь, влюбилась? – оставила его руку, села напротив, угрюмая, как если бы не с мужчиной в постели время провела, а в допросной, привязанная к стулу.
– Даже и не знаю, что сказать. – Он был искренен сейчас. Ну, почти искренен. – Нет, не думаю. Но ты же знаешь, надеяться не запрещено.
– Скажи, Генрих, а что у вас было с матерью Ольги?
– Тебе это действительно так интересно? Важно?
«А мне?» – но сердце молчало. Лариса Ланская осталась в прошлом, а нынешнюю Ларису Берг он, собственно, и не знал.
– Ответь, пожалуйста! – сказала вежливо, но подтекст…
– Лариса была моей женой.
– Кем?!
– Женой, Тата, – объяснил Генрих. – Я был на ней женат.
– Ох, ты ж! – хрипло выдохнула Наталья и побледнела еще больше. – Так, выходит, Марго… Или нет?
– Маргарита – моя дочь, – кивнул Генрих, – но это не суть важно. Я ее и не помню совсем, да и вырастил ее Федор…
Странно, но и это не причинило боли.
– А Ольга этого не знает…
– Ну, верно, обо мне в доме не принято вспоминать.
– Но портрет твой Лариса хранит.
– Тата, – усмехнулся Генрих ее наивности, – ты знаешь, сколько стоит теперь портрет работы Зинаиды Серебряковой?
– А я тебя сдала, – вдруг прошептала Наталья и отстранилась, словно ожидала удара по лицу.
– Кому?
– Контрразведке флота, – казалось, она утратила силы, говорила с трудом, без голоса. Хрипела, словно в удушье, проталкивала сквозь непослушное горло слова.
– Вот как! – Генрих не удивился, таким оборотом его давно не удивишь. – Забавно! – Он соскочил с кровати – и откуда только силы взялись – подошел к трюмо, плеснул в бокал коньяка и вернулся к Наталье. – На вот, выпей! Продышись и рассказывай!
– Папиросу дать? – спросил он через минуту, видя, что краски возвращаются на ее лицо.
– Да… нет… не знаю. Я…
– Не торопись! – предложил Генрих, закуривая для нее папиросу. – На вот, затянись! Хочешь еще коньяка?
– Пристрелишь?
