вовремя! Ну, да ладно! Это мы сейчас!
Она полезла куда-то в угол, где было свалено всякое барахло, покопалась с минуту – Натали по-прежнему стояла в центре помещения и почти с ненавистью наблюдала за «лишними движениями» саксофонистки. Ну, на кой ей, на самом деле, сдалась эта баба? Не для того же, чтобы с ней любиться, или слова сочувствия выслушивать? А Гут? Куда подевался сука Гут?
«И какая нелегкая привела сюда Генриха?! Ему-то что здесь надо? Оставили бы все ее в покое! Так нет, лезут и лезут, и каждый норовит в душу насрать!»
– Вот! – Феодора распрямилась и протянула Натали пакет, завернутый в жесткую оберточную бумагу и перевязанный бечевкой. Ни дать, ни взять почтовая бандероль.
«Она и есть», – сообразила Натали, принимая пакет из рук Феодоры. Там и штампы почтовые, оказывается, имелись, и надписи, и даже сургучные печати на узлах.
– Что это?
– Это? Это, Тата, посылочка тебе от Гоши. Он сказал там все, и даже «белая лошадь» без обману. Чистый продукт, только для своих.
– Белая лошадь? – переспросила Натали, начиная понимать.
– Ну! Ты же спрашивала про «муку», вот тебе и «коля»[58] с доставкой на дом! – улыбнулась Феодора. – Только ты поскорее давай, а то не ровен час начнется, а ты не в форме!
– Что начнется? – такое случалось с ней крайне редко, но все-таки случалось. Острый приступ депрессии. Обычно короткий, но могло случиться по-разному. Хорошей новостью было то, что в полную прострацию Натали не впадала. Плохой – то, что соображала она в этом состоянии медленно. Но все-таки соображала.
– Помоги мне! – попросила Феодору. – Много нельзя. Надо только поднять настроение.
– Так я открываю? – прищурилась Феодора.
– Ты же знаешь, что там… – Говорить не хотелось, хотелось забиться в угол, свернуться эмбрионом и скулить.
– Потому и спрашиваю.
– Открывай…
Следующие несколько минут тянулись, как постылый труд. Тяжело, муторно, но и бросить нельзя.
«Терпеть… Страдать… Терпеть…»
– Ну, погнали! – прервала монотонный речитатив Феодора. – Давай, Тата!
– Где Гут?
– У Гоши неприятности! – Похоже, Феодора и сама не возражала бы против дозы. – Он… Ну, ему пришлось срочно уехать…
– Что значит уехать? – думать становилось легче, жить – веселее.
– Он сказал… Постой! – Глаз косит на кокаин, брови хмурятся в попытке вспомнить.
– Вспомни и бери!
– Да, я и так стараюсь… Постой! Вот! Он сказал передать пакет и сказать… Точно! К Вектору не ходи! Он сказал, Вектор – это имя. Ты знаешь.
– Не ходить?
– Ну! Я же тебе говорю! К Вектору не ходить! Что-то там не так пошло… или вышло? В общем, он еле убежал, но тебя ему сдавать не хотелось. Он сказал, совесть надо иметь. Вот!
«Вектор? А что! Все может быть! Или… И проверить легко!»
– Вот что, Фе! – она дождалась, пока саксофонистка примет дозу, и усадила ее в кресло перед зеркалом. – Посиди тут пока. Минут десять не высовывайся и за мной не ходи! Получай удовольствие!
– Как скажешь!
– Вот и чудно! – Натали достала из пакета пистолеты и наскоро осмотрела. Макаровы пятьдесят восьмого года, тип «Аэро» – для ВДВ и спецподразделений. Оружие серьезное, качественное, и, если действительно, прямо с завода, то цены этим стволам нет.
«Так это, выходит, Гут с меня еще по-божески взял. Мог и по две штуки за ствол запросить!»
К оружию прилагались кобуры – наплечная и поясная – и несколько снаряженных обойм.
«Ну, если это ты, гад старый, я тебе сейчас все объясню и про мировую революцию, и про женский вопрос в России!»
Кольт, с которым она не расставалась все последние дни, Натали пристроила в левом кармане жакета, куда было так сподручно – и вроде бы «не подозрительно» – сунуть руку при ходьбе. Макаровы же она разместила слева под мышкой и сзади, на поясе юбки, так что пистолет оказался почти прямо на заднице, прикрытый, впрочем, длинными полами жакета.
