Состояние глубокой задумчивости, в которое я впала, было столь нехарактерным для меня, что дядюшка Абсалом не сомневался – я все еще тяжело больна. Из-за тревоги его бдительность притупилась, и вскоре я смогла совершить вторую попытку покорить сердце господина Огасто, еще более возмутительную и смехотворную, нежели первая, но имевшую куда более серьезные последствия.
Вдохновение снизошло на меня, когда я, ворочаясь без сна в своей постели, увидела, что в окно светит полная луна. «Полнолуние! – мое сердце замерло. – Харль говорил, что в эти дни безумие герцога особенно сильно! Надо узнать, как выглядят эти приступы – быть может, в его поведении проявится что-то особенное? Что, если он произнесет в бреду какое-то слово, указывающее на причину его болезни?»
Торопливо я поднялась с кровати, порядочно мне опостылевшей, накинула поверх ночной сорочки первое попавшееся платье и, прокравшись мимо крепко спящего дядюшки Абсалома, направилась к злополучной библиотеке. Что-то мне подсказывало – эту ночь герцог проводит именно там. Дядя упоминал, что последнее время госпожа Вейдена пребывает в сильнейшем расстройстве из-за того, что супруг не желает с ней перемолвиться и парой слов.
Сам дядюшка Абсалом навещал герцога каждый день, с утра, усердно помолившись перед тем всем известным богам, и оставлял ему целый поднос с разнообразными настойками, которые, как подозревал старый аптекарь, его светлость попросту выплескивал в окно. Однако это вполне соответствовало условиям тайного уговора, заключенного между герцогом и его придворным лекарем, и конечно же дядюшка Абсалом держал все свои подозрения при себе, сосредоточив усилия на том, чтобы занять ум герцогини чем-то иным, нежели размышления о душевном нездоровье ее мужа. Разумеется, все эти хитрости позволяли выгадать дядюшке не так уж много времени, отчего он тревожился с каждым днем все сильнее, но я была сосредоточена лишь на своих собственных целях и не вдумывалась в то, что над головой придворного лекаря неумолимо сгущаются черные тучи.
…В той части дома, где переживал приступы душевной хвори господин Огасто, и средь бела дня было не сыскать живой души – слуги с суеверным страхом относились к припадкам его светлости и без крайней нужды избегали приближаться к его покоям. Сейчас же, в полуночный час, здесь и подавно не слышалось ни шороха – только тусклый свет догорающих светильников в коридоре указывал на то, что эта часть дворца обитаема. Запоздало я почувствовала страх – сейчас мне легко верилось в россказни Харля про древних духов дворца, обходящих свои владения при полной луне. Выцветшие фрески на стенах приобрели пугающие черты – глаза давно умерших святых и героев словно наполнились ночной тьмой, и я стала сторониться старинных изваяний, стоявших в темных нишах, – их грубые каменные когтистые лапы, казалось, дрожат от желания вцепиться в мое горло.
Как можно тише я приблизилась к двери и увидела, что закрыта она неплотно – сквозняк заметно колебал огонь ламп, расположенных неподалеку. Сначала мне показалось, что в библиотеке разговаривают двое, и я решила, что госпожа Вейдена, не сдержавшись, пришла увещевать своего супруга. Но вскоре я поняла, что, несмотря на разность интонаций, все слова произносит один и тот же голос – голос его светлости. Напрасно напрягала я слух – ничего из сказанного мне понять не удалось. Должно быть, господин Огасто в бреду вернулся к родному южному наречию.
Любопытство снедало меня – раз уж я натерпелась столько страху, придя сюда среди ночи, мне показалось несправедливым удовлетвориться подслушиванием какой-то тарабарщины. Тихонько приоткрыла дверь, готовясь бежать со всех ног, если господин Огасто тут же набросится на меня с бранью, однако мое вторжение им замечено не было. Сгорбившись, я прошмыгнула в темный угол и принялась искать взглядом герцога – в этот раз он не сидел за своим столом, но найти его оказалось делом несложным: господин Огасто находился в самой освещенной части помещения перед портретом, рядом с которым горело сразу несколько лампад.
До того момента у меня не имелось возможности рассмотреть обстановку библиотеки, и портрета ранее я не видела, но, право слово, в нем и вправду не имелось ничего примечательного с моей точки зрения. На нем, вне всякого сомнения, была искусно и точно изображена госпожа Вейдена. Художник допустил вольность лишь в том, что наделил женщину на портрете чуть более смелым и дерзким выражением лица – кроткая герцогиня Таммельнская никогда не смотрела так прямо и гордо. Впрочем, не так уж часто я видела госпожу Вейдену, чтобы судить с уверенностью о ее скрытых и явных качествах.
Господин Огасто, вся поза которого выражала отчаяние, горе и обреченность, обращался к портрету как к живому существу, повторяя слова, значение которых мог угадать любой человек, – то были страстные любовные признания, мольбы и просьбы о прощении.
От обиды и разочарования губы мои задрожали – господин Огасто обожал свою жену, теперь в этом не приходилось сомневаться. Тот разговор, давший мне глупую надежду, оказался сущей бессмыслицей. Должно быть, я неверно истолковала слова его светлости, пойдя на поводу собственной наивности, приправленной тщеславием.
