– А рыжая-то как смазлива, недаром на нее польстился домовой! Ну, братья монахи, не упустите счастливый случай – в кои- то веки вам можно пощупать ночью не одни горбы да старушечьи бородавки!
Шли паломники медленно, и у толпы имелось время для того, чтобы посмаковать все внешние недостатки богомольцев, присовокупив к тому рассуждения о тайных причинах их болезней. Выкрики становились все громче и скабрезнее, движения толпы все беспорядочнее, и в конце концов у брата Жирома, важно шествовавшего впереди процессии, иссякло терпение. Он перехватил покрепче свой посох и с гневными воплями принялся колотить всех, кто попадался на его пути.
– Прочь, бесноватые голодранцы! Насмехаться над божьими людьми! – кричал он. – Совсем стыд потеряли!
Началась суматоха, ничуть не смутившая таммельнцев: здесь собрались отнюдь не самые добропорядочные горожане – их не так уж просто было впечатлить гневом самих богов, не говоря уж про немилость их служителей. Однако рука у брата Жирома была тяжелая, посох – крепкий, и вскоре поле битвы огласилось проклятиями, горестным воем и визгом.
Я всегда недолюбливала монахов – когда мы с дядей странствовали, то не раз делили со служителями богов кров захолустных постоялых дворов, и монахи неизменно демонстрировали скаредность, высокомерие и злопамятность. Лекарей и целителей они недолюбливали, оттого частенько нашептывали хозяевам гостиниц, чтоб те гнали нас в три шеи, и не упускали возможности очернить дядюшку в глазах сельских старост, называя его грешником и шарлатаном. И сейчас, когда я видела, как свирепо орудует своей дубиной брат Жиром, старые обиды всколыхнулись в моей душе. Пусть некоторых из мальчишек я бы и сама охотно вывозила в грязной луже, однако благочестивому монаху, как по мне, следовало вести себя куда терпимее.
– Брат Жиром! – я подковыляла поближе к монаху, который, войдя в раж, колошматил каких-то людей, попавшихся ему под руку. – Пристало ли нам начинать свой путь к святым местам с потасовки? Разве угодны богам расшибленные лбы и расквашенные носы?
Монах свирепо воззрился на меня, едва удерживаясь от того, чтобы приложить меня тем же посохом, однако он не мог не помнить о том, что мой дядя – важный человек при дворе герцога, а я сама вскоре войду в безмерно уважаемое таммельнцами семейство Кориусов. Поднять на меня руку он не решился, лишь побагровел еще сильнее и торопливо пошел вперед.
Я перевела дух – служителей богов я побаивалась и до сих пор ни разу не осмеливалась вступать с ними в спор, но за последнее время мне довелось повидать кое-что пострашнее склочных монахов, и решительности в моем характере прибавилось. Потихоньку я поковыляла дальше, но вдруг мне показалось, что меня окликнули.
Я обернулась – и впрямь один из тех бездельников, по которым прошелся посох брата Жирома, крикнул мне, потирая щеку, на которой уже проявился порядочный кровоподтек:
– Эй, рыжая! Благодарю за спасение!
Я не удостоила нахала ответом, однако с досадой подумала, что скоро шагу не смогу ступить без того, чтобы не спасти кого- то.
Мои дерзкие указания брату Жирому окончательно отмежевали меня от прочей компании – монахи всю первую половину дня переговаривались, кивая в мою сторону с возмущенным и презрительным видом, а прочие странники прислушивались и передавали друг другу то, что удалось понять из разговора монахов.
Вскоре стало ясно, что общая цель не объединила паломников в полной мере и уж точно не сравняла их между собой: те, что были позажиточнее, держались поодаль от бедноты и молились на свой лад, не желая обращение к богам делить с голытьбой. Согласно моему нынешнему положению мне, невесте Кориуса-младшего и племяннице герцогского лекаря, надлежало примкнуть к богатеям; по честному же рассуждению – манеры и выговор роднили меня куда ближе с бедняками, однако ни те ни другие не собирались и словом со мной перемолвиться.
Не возражала против моего общества одна полоумная старуха. Она то и дело пыталась свернуть в сторону и заблудиться в зарослях, которыми быстро затягивались заброшенные поля вдоль дороги. Эти случаи становились для остальных богомольцев поводом для обсуждения упадка, пришедшего в эти земли с новым герцогом: и дороги с той поры стали хуже, и канавы – глубже, и пустоши теснили поля все заметнее. Обрывки разговоров доносились до меня, хоть и велись эти беседы вполголоса – все знали, что мой дядюшка приближен к его светлости, и опасались гнева властителя, который мог обрушиться на непочтительных подданных по моему указанию.
В тяжелую повозку были запряжены две медлительные старые лошади, едва переставлявшие ноги. Один из монахов управлял ими, другой в это время беседовал с братом Жиромом, идущим за колымагой. Остальные же, молясь на разные лады или привычно сплетничая обо всем случившемся в Таммельне за последний десяток лет, ковыляли по дороге. Все паломники как на подбор были слабы, больны и бестолковы, и без усилия им давалась разве что болтовня – самое естественное развлечение во время долгого и скучного пути. Я поспевала за ними, но держалась в самом хвосте процессии, видя, как тревожит прочих богомольцев мое
