бортномер 64, которая секунду назад показалась из свежего пролома в стене «посудной лавки».
Все преграды, находившиеся на пути широкого глюонного пучка, рассыпались, расплылись, как наваждение сновидца.
Но самым ужасным было то, что вместе с ними потерял плотность, вещественность и танк бортномер 64!
Он словно бы превратился в трехмерную голограмму самого себя.
А затем – затем проектор выключили.
И на месте стотонной машины, на месте ее экипажа остался только туман цвета майской сирени.
– Командир, вы видели? – осторожно спросил Помор. Он не верил своим глазам.
Растов выпустил в чоругов все, что оставалось в барабане. Четыре снаряда.
И только после этого ответил:
– Видел… Молись, чтобы
К тому моменту, как он закончил свою фразу, вся лаборатория уже была охвачена пламенем. А еще через секунду сорвался и рухнул вниз ускоритель.
– Теперь придется через все это… проехать, – сказал Растов, стараясь унять дрожь во всем теле; он был страшно угнетен произошедшим.
– Не вижу с этим особенных сложностей, – ответил Помор с похвальной флегмой.
– У них тут, я так понял, Квартал Прикладных Физиков, – вслух рассуждал Кобылин.
– Почему не химиков? – спросил Игневич ехидно.
– Они жрут энергию тераваттами. Что для физиков вообще характерно. Потому и сидят вплотную к реакторам.
– А химики что, в энергии не нуждаются?
– Все-таки не в таких количествах.
Растов с удовольствием продолжил бы езду к реакторам мимо хауптштрассе, ломая одну лабораторию за другой.
Но возникли трудности.
Следующая лаборатория была перегорожена сверхмассивной стеной. Была она сделана из такой матерой металлокерамики и имела такую внушительную толщину, что Растов не отважился резать ее плазмой (побоялся, что прогорит и провалится пол).
В итоге пришлось вернуться на хауптштрассе, попутно «разломав рачий ремонтик» (выражение Игневича).
Увы, Квартал Прикладных Физиков имел брата-близнеца по ту сторону осевого коридора. И он тоже был набит чоругскими учеными с экспериментальным оружием.
Появления теплокровных они ждали.
Первыми в упор ударили криопушки. Температура вокруг «Динго» упала до минус двухсот градусов по Цельсию. Воздух взрывным образом сжижился, а затем стремительно кристаллизовался уродливыми снежинками на броне танка.
Тут же освободившийся объем был занят воздухом из теплой части коридора, вызвав эффект разрыва среднекалиберного фугасного снаряда.
Из-за того, что броня «Динго» переохладилась на большую глубину, она местами сделалась весьма хрупкой. Взрывная волна снесла с танка поручни, боевой прожектор и многострадальные антенны…
Но в общем и целом это было ничто по сравнению с молекулярным дезинтегратором, буквально развоплотившим «шестьдесят четвертый»…
Танку Осокина повезло меньше, чем «Динго».
Залп двух криопушек пришелся на гусеницу. Та, охладившись до ста градусов по Кельвину, разлетелась на куски, точно была отлита из водяного льда.
– А холодно же, ч-черт! – сказал Кобылин недовольно.
– На термометре-то десять градусов! В кабине, я хочу сказать.
– Печку, что ли, включить? – спросил Игневич.
Ответным огнем криопушки были, конечно, уничтожены.
К нормальной температуре «Динго» и танк бортномер 63 вернулись дедовским способом – Лунинская машина обдала их потоком плазмы. Разумеется, с безопасного расстояния и в самом щадящем режиме.
– Эх, хорошо! Как после баньки себя чувствую! – сказал Игневич.
– Ну ты впечатлительный. Как девушка по имени Весна.
– Это у меня гормоны играют… Волнующая близость конца операции, знаешь ли.
