Растов даже не забыл описать, какой липкой была та мембрана, что обездвижила его в брюхе шагающего танка «Три квадрата». Как бесновалась плазма, как стонала броня гибнущего «Динго»…
Не проигнорировал Растов и тему «питания» – по прежним временам он помнил, что этот вопрос для Марии Ивановны один из наиважнейших. Ей главное, чтобы сын «не голодал». А все остальное «можно как-то исправить»…
В общем, тайский паек был срисован майором детальнейше, да еще и самым нелепым образом приукрашен («А еще у меня тут ананасовый сок и желе из физалиса».).
Под конец письма Растов, вмиг свернув рассказ о надоевших пайках, сообщил, что собирается жениться на Нине Белкиной («помнишь ее?») и что намерен сделать это максимум спустя месяц после скорого возвращения из плена.
Что же, это было достаточно странное сообщение (даже на фоне странности самих писем).
Растов понимал: если он погибнет или же полностью утратит память вследствие ментоскопирования, то жениться на Нине у него, скорее всего, не получится.
А если он каким-то чудом выпутается из чоругских тенет и достигнет далекого дома, то едва ли произойдет так, что это письмо на разлинованных фельдшерских страницах достигнет его родителей раньше, чем любимый сынок со впалыми щеками страдальца…
И вообще, сдвинутые на «духовности» (которую они понимали очень по-своему!) чоруги явно запланировали написание писем как чисто психотерапевтическую меру, а вовсе не как способ сообщить близким ментоскопируемого нечто важное!
Все это Растов осознавал.
Но все же писал – и про то, что уверен, что будет с Ниной счастлив (раньше он не то чтобы именно скрывал, скорее уж не торопился открывать тайну их отношений, опасаясь то ли материнских упреков вроде «как ты можешь, а если Кеша все-таки вернется?!» или «не стыдно тебе перед Кешенькой!», то ли просто из врожденной скрытности?). И про то, что свадьба неизбежна, как рассвет в триллере с живыми мертвецами.
«На свадьбу подарите нам кожаный диван… Диван в хозяйстве всегда нужен».
Затем Растов написал письмо своему армейскому другу, некогда упертому староверу и забияке, ныне же молодому писателю с выбеленной под седину прядью в густом чубе Мирославу Дедову. Тому самому Дедову, который обманом и посулами заманил молодого фехтовальщика Растова, своего закадычного товарища по срочке, на тренерскую работу за Полярный круг…
Растову вдруг вспомнилось – а глубоководная тишина чоругского корабля действовала на него как сильный психоделик, поднимая, словно доисторический ил со дна озера, давние события и тотчас старательно анимируя их, – как Дедов, с которым судьба свела его в июле, уже после победы, в веселом подпитии читал ему вслух свою новую повесть. На эту повесть Мирослав возлагал большие надежды. Она называлась «Ночь в Палеонтологическом музее» (название Растов заклеймил «казенным»).
Главная героиня повести – красивая женщина тридцати девяти лет по имени Лидия, экскурсовод Палеонтологического музея им. Ефремова в одном из сибирских пятимиллионников, а в свободное время мастер хатха-йоги, – влюбляется в экспонат музея, молодого диплодока Борю, которого она каждый раз волнительно прозревает во плоти, глядя на его каменные останки. Ночью Лидии снится их с Борей страстный роман с исполненными кинестетических находок эротическими сценами…
В это же время за Лидией начинает ухаживать немолодой испорченный бизнесмен, речистый Герман Карлович. Образуется любовный треугольник, одна из вершин которого расположена в пространстве воображаемого. Однако на остроте коллизий это нисколько не сказывается…
В тех отрывках, что Мирослав (теперь он подписывался псевдонимом Юрий Южный) зачитывал Растову, чувственная Лидия интеллигентно вожделела к диплодоку Боре (такому длинношеему и холоднокожему, гладкому и могучему!), скучая на скуловоротной планерке, пока шеф Лидии по имени Максим Максимыч, шаловливый маразматик в неопределенных летах, переходил от малоудачных клоунад к вялым экзекуциям провинившихся сотрудников и обратно…
Жанр написанного Дедов-Южный определял как «телесный турбосюрреализм» и утверждал, что в конце Лидия должна поменять фамилию на Зауроподова (по названию группы, к которой принадлежал диплодок) и снести яйцо.
Да-да, кричал пьяный в дымину Дедов-Южный, снести яйцо назло Герману Карловичу!
А Карлович, чтобы обеспечить финал драматическим накалом, должен был выстрелить в скелет диплодока Бори из охотничьей двустволки и загреметь за это в тюрьму…
Растов, прочитавший в своей жизни значительно больше книг, чем пристало майору-танкисту, но все же значительно меньше, чем прописано, например, гуманитарию, вяло ругал Дедова-Южного за склонность «все замутнять». И убедительно просил поменять призрачного диплодока, ну то есть его скелет, на реального фигуранта из плоти и крови, «на нормального парня, хоть бы и
