Но действительность в очередной раз порвала Растову шаблон.
– Нет, мой папочка – он мужчина. Настоящий. Но пока я росла, я слишком привыкла в нему… Перестала воспринимать его как человека, имеющего мужской пол. Он ведь заменил мне и мать тоже… Заботился… А за последние два года, что я живу в семье тети, я вообще видела его только три раза, да и то по дальней связи… Родина послала папу работать в Хосров, в Дом Народной Пропаганды.
«Ого! Папа – аж целый хосровский пропагандон! А доча выглядит скромно, как будто отец у нее путевой обходчик монорельса», – подумалось Растову.
– Скажи, Малат, а чем твой отец так отличился, что его из Синанджа в столицу работать перевели?
– Он у меня художник! – лучась от гордости, отвечала Малат, как-то исподволь переходя к третьему пирожку; к слову, из пирожка лило как из крана, баранина оказалась неожиданно сочной. – Он рисует плакаты. Я их вам, кстати, принесла. – С этими словами девушка хрюкнула трубочкой, собравшей остатки жидкости с донца, и хлопнула открытой ладонью по нотной папке, что лежала рядом с ней.
Растов покивал.
«Принесла мне плакаты… Молодец. Половину пирожков съела… Сок выпила. Тоже молодец! Сейчас еще пива потребует – раз плакаты принесла и настоящего мужчину во мне разглядела!»
– Лет тебе, кстати, сколько? – спросил Растов. – Все время забываю спросить!
– Через две недели будет шестнадцать.
– На вид я бы больше дал, – честно признался майор, отводя взгляд от вполне женской округлости груди под атласными оборками.
Сам же подумал: «А будь ей восемнадцать, Илютин бы так быстро ее из своих цепких лап не выпустил… Даже несмотря на все мои рапорты и заявления о том, что это именно Малат спасла мне жизнь, вовремя наладив коммуникацию со спецназом «Скорпион» на Курде. Оформил бы по полной программе, как партизанку и террористку! А так выходит – не по годам развитое дите, что с нее взять…»
– Ну, Малат, давай потихонечку переходить к делу, – со вздохом сказал Растов, когда осознал, что «прелюдия к важному» уже исполнена. Ну, более-менее. И на весь оставшийся разговор-прогулку у него осталось ровно сорок две минуты. – Хотел бы знать, зачем ты меня искала?
– Очень надо было сказать вам, Константин, важные слова. О чоругах, о себе… С каких слов начинать?
Растов на секунду задумался, пригубил гранатовый сок – он был разлит из консервной банки, краденной с разрушенного склада мобзапаса, и пах сладкой ржавчиной.
От чоругов его все еще мутило. Притом основательно.
Но и девичьи мысли о себе были ему, черт возьми, скучны. Ему хватило молодой жены Беаты – медсестры и неутомимой посетительницы провинциальных дискотек, – чтобы никогда больше не обманывать себя уровнем умственного и душевного развития смазливых молодых девушек…
Взвесив то и это, майор решил, что от чоругов его мутит все-таки сильнее.
– Давай с тебя начнем, дочь настоящего мужчины, – сказал он.
Малат просияла. И, глядя в глаза Растову, выпалила:
– Вы правильно решили! Тем более что все в моих словах тесно связано!
– Итак… – Растов попытался ускорить процесс подкручивающим жестом.
Малат вытерла жирные губы салфеткой и громко заявила:
– Константин, я вас люблю с двенадцати лет!
Когда к Растову вернулся дар речи, хватило его совсем на чуть:
– Что?!
– Честно. С двенадцати! Лет. Вас. Люблю. И сейчас! И тогда, у чоругов! Любила!
– Прекрати… Как ты можешь меня любить с двенадцати лет, если ты меня никогда и нигде раньше не видела?
– Видела! Видела! Мой отец вас рисовал!
– Твой отец? Как его хоть зовут?
– Элам Тихшани.
– Но я не знаком ни с каким Тихшани! Не знаю никакого Элама! Я вообще не знаю ни одного клонского художника! Да я и русских-то художников не очень! Не довелось… Ну там разве самых известных, которых в школе проходят… Из Третьяковской
