галереи! Серов, Суриков, Репин… Арцибашевский, Тутов… Да и все.
Малат отрицательно замотала головой – мол, чушь городите.
– И мой отец тоже вас не знает! И никогда не видел. Но только вот, поглядите…
С этими словами Малат быстро раскрыла свою папку на засаленных тесемках и достала из нее две репродукции пропагандистских плакатов.
На первой картинке был изображен накачанный бугай в желтом гермокостюме танкиста. Он нацеливал свой пистолет на черный, как уголь, шагающий танк, что грозил всему живому на фоне мортально алеющих небес.
(Эта репродукция показалась Растову смутно знакомой, хотя вспомнить, при каких обстоятельствах он недавно видел этот же плакат, у него получилось не сразу.)
Со спины желтую фигуру, конечно, можно было принять за его собственную: косая сажень в плечах, спина фехтовальщика, шея заслуженного физкультурника…
Ну, чисто в теории…
Наверное, там, на Дошанском шоссе, стреляя в танк «Три квадрата», он примерно так и выглядел… Примерно… С точностью до.
А вот на второй репродукции был изображен, несомненно… он, Константин Растов, собственной персоной!
Или его отсутствующий в реальности брат-близнец.
Впрочем, нет, точно не близнец.
Фотогеничный розовый шрам над левой бровью, который Растов приобрел во время падения улья «Гибель и разрушение теплокровным», его гипотетический близнец получить никак не мог!
Итак, на втором плакате он, Константин Растов, изображенный крупно и в анфас, по-дружески тесно, в неподражаемой клонской манере, обнимался с мужчиной в форме офицера Конкордии.
На заднем плане за двумя красавцами, «настоящими мужчинами», некие условные инопланетяне, аморфные, ноздреватые, бахромчатые, похожие на сбежавшее из поселковой пекарни дрожжевое тесто, тянули к белым опрятным городам свои загребущие дрожжевые лапы. От этого-то теста и защищали честной люд два богатыря – клонский и русский…
«Крепи оборону Великорасы!» – гласил призыв на фарси.
Растов еще раз посмотрел на себя-с-плаката.
Зажмурил глаза.
Раскрыл глаза.
Это он. Нынешний. Даже прическа та же, с бритыми висками!
А ведь до встречи с Ниной он стригся совсем не так…
– Когда я вас увидела, ну, там, у чоругов, я вас сразу узнала, даже через стекло… Именно потому, что вас с двенадцати лет люблю! Этот вот плакат, где вы из пистолета целитесь, у меня над кроватью висел. А этот – на кухне. Я когда завтракала, смотрела вам в глаза… У вас они такие… бархатные.
«Бархатные глаза бывают только у женщин», – не сказал Растов.
Сказал же он нечто совсем другое:
– Ну что же, Малат… Это и впрямь чудо. Как твой папа мог знать, что сегодня я буду выглядеть вот так? И что в моей жизни действительно будет такой эпизод с шагоходом?!
Малат распечатала мороженое и принялась методично вылизывать складчатый шоколадный наплыв над вафельным рожком.
– Ну… М-м… Папочка говорил, что ваше лицо пришло ему в видении, – сказала Малат серьезно.
– Значит, твой отец всамделишный гений… И вдохновение у него как у гениев – многомерное… И вневременное.
Что еще Растов мог сказать? Едва ли что-то значительно более умное и абстрактное.
Малат, неохотно оторвавшись от мороженого, продолжала:
– Если честно, мой отец вряд ли гений. По крайней мере, вы первый, кто об этом говорит. Я думаю, тут, в этом деле, во всем виновата эта… ну как ее… «плеромома».
– Плерома? – подсказал Растов.
– Ну да. Про которую чоруги мне говорили… Тот рак, по имени Шчи… Ну, про то, что одно вчера разваливается на два завтра и что это неправильно… Или что правое и левое иногда меняются местами, и это ужас-ужас… Я точно не помню, как там, но общий смысл такой, что если где-то случается слишком много чудес, то в этом порванная плеромома виновата…
