Я обошла его со спины, протянула руку, чтобы коснуться синей гематомы на ребрах, но не посмела, будто передо мной было божество.
– Глубоко вдохни. – Его грудь расширилась. – Теперь резко выдохни. Чувствуешь боль?
– Да, но не сильную.
– Тогда не страшно.
Стражники, не знакомые с анатомией, слава богу, били не по почкам, а в живот – сильные мышцы приняли удар. Может, печень пробили. Встав перед ним, я коснулась правого подреберья – он зашипел.
– Есть ли горечь во рту? – Не удержавшись, скользнула ладонью по кубикам пресса; ниже пупка, туда, куда сбегала полоска русых волос, не посмела.
– Нет. Ничего такого нет. Просто ощущение, что хорошенько отмудохали. Лекарь, я буду жить?
– Да, если мы прямо сейчас отсюда уедем и ты запряжешь коня. Пообедаем на ходу.
Эд больше не стал услаждать мой взор и оделся, зашагал к Огнику, погладил его по крупу и повел к телеге, что-то нашептывая на ухо. Аж ревность проснулась – со мной он так не разговаривает! А ведь Эдуард точно так же любил свою машину, да и технику вообще. Что самое интересное, конь слушался его лучше, чем хозяина, Арлито.
К поселку мы добрались засветло. Сколько прошло времени, я затруднялась сказать – сейчас середина лета, и темнело поздно. Все это время я чувствовала себя самым счастливым человеком на земле, потому что обрела Эда после того, как потеряла навсегда. Арлито говорил, что до ордена нам добираться дней пять – вот сколько у меня времени, чтобы побыть счастливой. Далеко в будущее я старалась не заглядывать.
Эдуард привык ко мне, больше не взирал настороженно, громко хохотал над шутками, которые сыпались из меня, будто из рога изобилия.
На пути нам не попался ни один стражник, и вскоре стало ясно, почему: я неправильно свернула на перекрестке, и деревня, куда мы ехали, – тупиковая. За ней начинался заболоченный лес, который не проехать даже летом, поворачивать и искать другой поселок было поздно. Завидев дома впереди, мы остановились, по моему совету Эд примотал лодыжку к бедру, закрыл родимое пятно кожаным ремешком и распустил волосы, которые не вились кудрями или локонами, а волной ниспадали до плеч.
– Учти, ногу надо иногда разматывать, иначе она отомрет, – еще раз предупредила я, он кивнул, поправил ремешок и направил уставшего Огника к срубам возле дороги. Приусадебных участков здесь не было, они виднелись только возле крайних домов.
Когда до первых срубов осталось метров пять, пришлось остановиться и пропустить коровье стадо – животные возвращались домой доиться. Буренки тут были странные – тоньше тех, к которым я привыкла, с более длинными ногами и мощной шеей, рогами изогнутыми, острыми и тонкими. Последней на дорогу выбежала простоволосая пастушка лет десяти, покосилась на нас, разинув рот, хлестнула лозиной молодого бычка:
– А ну пшшшел!
Мы медленно двинулись за стадом, наблюдая, как скотина разбредается по домам, как крестьянки встречают коров, кормят, ласкают, будто малых детей, и ведут не в сараи, а прямо в дом. Наверное, тут, как на Руси, зимы суровые, и дом делится на две части: спереди жилая, сзади – отделение для скотины. Небольшое село, дворов двадцать, но дома богатые, украшенные резьбой. Заборов нет, плетни – не везде. На кольях висят глиняные горшки.
Бело-рыжая собачонка со звонким лаем увязалась за нами, норовя схватить за колесо. На пороге третьего справа дома, уперев руки в боки, стояла курносая румяная матрона с русой косой, уложенной вокруг головы.
– Эй, младые люди, вы к кому?
Не голос, а гром! Эд натянул поводья, а я проговорила:
– Путники, в орден Справедливости едем, с дороги сбились, а ночь на дворе, страшно. Приехали просить ночлег. Денег у нас мало, только три о осталось. Одну можем заплатить. Положите нас хотя бы в сарае – все к людям ближе, не так боязно.
Тетка задумалась, потерла массивный подбородок, осмотрела меня с ног до головы.
– Гости к нам редко забредают, все больше проходимцы. Пущу я вас, а вы меня обворуете ночью. Вон лоб какой. – Она кивнула на Эда, сидящего на бортах и демонстративно свесившего ноги.
– Инвалид он, – вздохнула я. – Мой брат спит долгим сном, а уже смеркается… Страшно!
Крестьянка уставилась на перетянутую веревкой штанину и отвела взор.
– Большой брат? – поинтересовалась женщина.
– Двенадцать лет.
Из избы донесся мужской бас, даже скорее рев, аж страшно стало:
