Еще и комары эти чертовы! Наспех вытершись, я накинула сорочку, сверху – платье-мешок, подпоясалась и принялась сушить волосы платьем.
– Все, я уже оделась.
Но Эд не обернулся, а быстрым шагом направился к костру, где перевернул вертел с кроликом, источающим головокружительный запах. Я последовала за ним, злая на него, на себя, на озеро и комаров. Постелила рваное платье, села на него и принялась жевать свою порцию лепешки.
– Зачем ты полезла в воду, не умея плавать? – спросил Эд, не глядя на меня.
– Мне казалось, что я отлично плаваю, – честно ответила я. – Правда, могу завтра показать! Просто поскользнулась, и… получилось неожиданно.
– Да уж.
Он убрал вертел, бросил в костер хворост, дым потянуло в мою сторону, отгоняя комаров. Минута – и вспыхнуло пламя, затанцевало на сухих прутьях – на задумчивом лице Эда задвигались тени, он отрезал заднюю ногу кролика, поманил меня, и я перебралась к нему, вгрызлась в мясо, которое было жестким, но все равно вкусным.
– Так не подобает себя вести бэрри, – проговорил Эд, косясь на меня. – Не удивительно, что я тебя не узнал.
– Вот только не надо меня учить жить. Мне и с оружием обращаться не подобает, однако я это могу, и считаю, что так правильно. Женщина тоже человек, и помимо родов, может принести пользу и себе, и другим. Вот скажи, что делать с женщиной, которая умеет только петь, танцевать и правильно выбирать платья? Поговорить не о чем, обсудить нечего. Получается не человек, а домашнее животное.
– Женщина должна растить детей и поддерживать очаг, а не сражаться. Мужчина создан более сильным, у нас все равно это получается лучше.
– Почти согласна. Но смотри, всех нас учили танцам, у одних это получается легко, у других – не очень, а третьи вообще танцуют, как коровы на льду. Значит ли это, что вторых и третьих надо освободить от танцев, все равно им это не дано от при- роды?
Он молча отрезал себе жирный поджаренный кусок и отправил в рот, зажмурился. Доев, сказал:
– Триста лет назад за такие слова тебя отправили бы на костер.
– Триста лет назад я не стала бы это говорить в присутствии того, кто захочет меня туда отправить, – парировала я и демонстративно впилась зубами в заячью ногу.
Прожевав, продолжила:
– И возразить нечего, правда? Чем мне нравятся простолюдины – они настоящие. Если смешно, смеются, если больно, плачут, мы же не имеем права ни рассмеяться, ни заплакать, когда хочется, хотя точно так же испытываем радость и боль. И выставляем напоказ личины, а не самих себя. И все бы ничего, но она, эта личина, прирастает к душе и пожирает настоящее – мы превращаемся в жестоких лицемерных тварей. Я так не хочу.
Эд прищурился:
– И я – личина?
– Ты – нет. Ты – настоящий, потому я и помогла тебе. Тебе ведь не нравятся все эти светские приемы со сплетнями и интригами?
– Не нравятся, – признался он, посмотрел на меня странно, с уважением, что ли.
Расправившись с мясом, я закусила сыром, заела лепешкой, хлебнула медовухи и протянула флягу Эду. Он приложился к горлышку, сделал несколько глотков, тряхнул головой.
– Вианта, ты ведешь себя, как солдат.
– Богорожденный солдат, – выдала я, немного захмелев, – Эд хохотнул, а я продолжила: – Но ты не переживай, когда приеду в орден, я снова стану высокомерной бэрри. Не хочется, а куда деваться? Даже если спрячусь от всех, мне не дадут спокойно жить. Ты вот хочешь у меня кусок земель оттяпать, потому что считаешь, что прав, на самом же деле уже не узнать, кто был прав, а кто виноват. Правда, она такая – обоюдоострая.
– Я тебе рассказал, как оно было.
– Мне рассказывали другую историю, тоже похожую на правду. Знаешь, я отдала бы тебе те земли назад, если бы кто-то доказал, что мои предки убили вашего князя и развязали войну между братьями-близнецами. Но ведь никто не докажет! Так что правильнее не вскармливать ненависть, которая в конце концов съест тебя, а понять и простить.
– Сколько, говоришь, тебе лет? – задумчиво поинтересовался Эд, растянувшись на траве.
