подоит. Я до того устала, рукой шевельнуть не могу. Успокою Атына, слышишь – все хнычет. Подремлю с ним малость. Сонную траву на ночь не забудь заварить. Люльку поближе поставь.
Бросив в кипяток листья сонной травы, Манихай посадил Дьоллоха на плечи. Прошелся с ним по новой юрте. Дом получился большой и красивый, как в песне сынишки, которую придумали вместе. Пока носил ребенка от окошка к окошку, тот уснул. Манихай уложил сына и растолкал жену – она ворочалась и стонала во сне. Если человек спит беспокойно, непременно надо разбудить, чтобы от воздушной души отстал цепляющийся за нее бес дурных снов.
Лахса села, подрагивая грузным телом. Помотала зачумленной головой и выпучила глаза – осоловелые, перепуганные. Очухавшись, засмеялась:
– Ох, бывает же – почудилось, будто не Атын возле меня лежит, а звериный телок – лосенок!
Перед Сандалом расстилались бескрайние белые просторы с конусами хребтов и голубоватых гор по краю. Из-за похоронной скверны очищение до следующего новолуния жрецу было заказано, но он все равно по привычке взобрался на Каменный Палец.
– Да будут благословенны вечные весны твои, Элен, – сказал с чувством, как говорил всегда, прощаясь с долиной до следующего восхода. – И твои, Ал-Кудук, древо мира…
До бровей натянул шапку, еще раз обвел взглядом округу и вдруг остановился. Показалось, что на пустынном берегу Диринга, в том месте, где раньше стоял тордох отшельника, задвигалось какое-то темное пятнышко. Непонятно, человек или животное. Сандал встревожился, но почти тут же успокоился, поругивая себя за напрасное волнение. Подумаешь, шевелится что-то. Скорее всего, на жертвенном столбе полощется в ветрах шкура черного тельца, чьи плоть и кровь должны были ублажить шаманских духов, чтобы не мстили людям за дурную смерть хозяина.
Если б Сандал удержал себя на общем сходе, не стал впустую выступать за снятие Хорсуна с поста багалыка, он бы потом непременно воспротивился принесению кровавой жертвы. Жрец полагал, что вместо ублажения демонов багровый сок жизни способен опасно раздразнить их ненасытные утробы. Но после речи старейшины стыд обуял Сандала. Вовсе не хотелось высовываться. Поэтому жертвенная кровь все-таки пролилась.
…Не обнаружилось в логовище Сордонга подпоры вроде челюсти гигантской ящерицы Мохолуо. Обычные стояки, гнилые и расшатанные бурей, едва удерживали провисший тордох. Кузнец Тимир поджег забросанные хламом лавки. Они занялись быстро, и не успел кузнец выйти из хижины, как под ноги ему, звякая и бренча, выкатился прорванный бубен, весь в струпьях засохшей крови. Тимиру пришлось непочтительно подтолкнуть его ногой к пылающему во дворе погребальному костру. Там в березовой колоде горело тело Сордонга.
Когда дерновые пласты стен опали, люди поторопились сровнять с землей догорающие угли. Рядом с пепелищем жрецы вкопали толстый лиственничный столб со стрелой наверху, направленной на север. Ниже крест-накрест приколотили две перекладины с четырьмя шестами. На шестах, также обращенные головками на север, сидели деревянные чайка, гагара, кукушка и, ниже, – щука. Туда же, к обители мертвых шаманов Жабын на краю Нижнего мира, поскачет дух черного тельца. Изгородью встали вокруг вехи восемь молодых елок, опутанных пестрым вервием. Вот и готов жертвенник.
Такие жертвенники сохраняются долго. К ним не приближается зверье, а если близко случится пожар, пламя опрятно обходит их, оставляя ровный круг нетронутой огнем земли. Только жрецы будут посещать это место изредка, чтобы полить сливками основание столба, удостоверить шаманских духов: не забыли вас, помним и чтим.
Некогда духи расчленили тело и кости Сордонга, а затем, придав им другую, волшебную суть, соединили снова. Теперь жрецы зарыли обугленный череп и несгоревшие остатки костей шамана в разных местах на разной глубине, чтобы духи не смогли вновь собрать скелет – дом плоти. Прах сердца, печени и почек поместился в запечатанном дегтем берестяном турсучке. Костоправ Абрыр предложил привязать к тюктюйе камень и бросить в озеро:
– Все равно в Диринге не рыбачат и льда на зиму не берут. Гиблое место, мертвая вода. Здесь грешные останки скорее затянет в какое-нибудь чертово окно, открытое из Преисподней.
Сам Абрыр и закинул турсучок как можно дальше.
Люди испуганно застыли. Было от чего оторопеть: брызги на месте падения вещицы вздыбились огромной сверкающей чашей! Темные волны плеснули о берег громко, тяжко, словно в Диринг свалился добрый осколок скалы. И тут же со дна озера, током пройдясь по земле, послышался низкий звериный рык.
– Водяной бык[76], – растерянно предположил кто-то. От ужаса никто не заикнулся о Мохолуо.
– Шаманский дух голос подал, – спокойно сказал Силис. – Провожает Сордонга в Жабын. Поест жертвенной пищи и уймется.
