Распоряжаться обрядом вызвался отрядник Быгдай, знающий толк в подобных делах. К столбу подтащили глухо мычащего тельца. Жрецы поспешно отдалились к березовой рощице. Сандал хотел отвернуться, но в обряде было нечто завораживающее, словно околдовали взгляд. Неуловимым движением батаса Быгдай взрезал грудину бычка. Тот страшно заревел, колени судорожно затряслись. Старшины держали жертву крепко. Схлестнулась с дымом горячего пепла, густо хлынула на землю, исходя паром, кровь. Холодный ветер донес до главного жреца запах нутряной, отдающей железом соли.
Телец еще жил, хрипел и ворочал белками, когда Быгдай сунул в разверстую рану руку по локоть и порвал сердечную жилу. Бездыханное животное повалилось на бок. Темно-красный содрогающийся ком передали Хорсуну. Выжав кровь из бычьего сердца в чашу, багалык помазал основание столба, обрызгал фигурки на шестах. Свежеснятую с головой и копытами шкуру подвесил на перекладинах, отрядив посланца на север. Передал чашу с остатками крови Быгдаю для кропления жертвенного костра.
Песнь-заклинание, призванная обмануть духов, поплыла с дымом над волнами Диринга. Озеро притихло, словно выжидая чего- то.
Из ошметков телячьих печени и почек, закинутых для воронов на макушки деревьев, капала кровь. Всюду под кустами валялись обрезки кишок и рубца, предназначенные зверью. Пожарив нанизанные на прутья куски мяса, Малый сход тоже вкусил жертвенной еды. Лишь когда в жирно дымящемся огне сгорело все до последнего кусочка, а старшины сложили кости тельца под столбом, приблизились из рощи жрецы.
Сандал произнес оберегающую молитву. Люди трижды обошли жертвенник по кругу, стегая друг друга можжевеловыми ветками.
– Прочь, прочь, прочь! – кричали они без остановки, чтобы стряхнуть с себя нечисть, сбежавшую от огня. Для пущей верности бросили поперек тропы три березки. Чистая березовая плоть замкнет бесам дорогу в Элен.
…Сандал убедился: это черная шкура тельца хлопает на ветру. Взялся за веревки-перила, глянул вниз, готовый к долгому спуску. Внезапно взгляд привлекли две беспорядочно движущиеся тени, в этот раз на поляне у Скалы Удаганки.
Беспокойное сердце жреца опять смятенно забухало. Но вскоре глаза потеплели, высмотрев двух лосят-недоростков. Длинноногие играли, гонялись друг за другом.
Вгляделся пристальнее и замер в удивлении. На крупной, вытянутой голове одного лосенка дыбились темные кожистые шишки с вызревшими пеньками будущих рогов. Второго поначалу можно было принять за домашнего бычка, потому что на его голове уже красовались рожки – прямые и острые, как колышки. Однако морда у него была такая же, как у всех лосей, горбатая и обрубленная книзу.
Жрец рассмеялся. Вероятно, его зрение вступило в сговор с воображением и дорисовало облик телков. Вряд ли отсюда можно углядеть подробности вроде рожек, а тем более роговых припухлостей… И сразу же, дивясь еще больше, Сандал ясно увидел, что рогатый лосенок злобно толкает собрата головой в бок, тесня его к валуну у пещеры. На игру это было мало похоже. Безрогий замычал громко, жалобно, и с вершины Скалы Удаганки, потревоженная звуком, поползла шапка снега. Миг – и сугроб вырос у пещеры, закрыв собою вход, валун и обоих лосят.
– Мне сказали, что ты ходила убирать Сордонга к похоронам, – проронил Тимир с деланым равнодушием. – Ты знала его?
– Не з-знала, – ответила Урана, запинаясь, и в замешательстве покачала люльку со спящей собакой Радость-Мичилом. Ей хотелось исчезнуть, провалиться сквозь землю куда угодно, пусть в Джайан, только бы не видеть недоверчиво холодеющих глаз мужа. Глядя в сторону, все же нашлась: – Но ведь и ты ходил хоронить отшельника.
Кузнец не стал спрашивать дальше, вышел в кузню.
О-о, сколько же времени будет тяготеть над Ураной ее тайна, сколько еще изворачиваться и лгать?! Может, рассказать Тимиру о врученных Сордонгом каплях, пособивших рождению сына? Муж поймет. Он не меньше ее ждал ребенка. Но тогда придется признаться в краже ножа. Тимир непременно разгневается…
А если повиниться наполовину, не говорить о том, что шаман принудил к воровству?
Нет, тоже не выйдет. Урана не надеялась на себя, боялась в порыве выложить все как на духу. Да и облегчит ли истомленную душу частичная правда? Лучше уж продолжать молчание.
Вздохнув, женщина решила крепче занять себя делом, унять сердце шитьем. Достала из короба белую ровдугу на платьишко Илинэ и когда-то оставленный матерью лоскут с образцом вышивки из подшейных оленьих волос.
Сквозь тонкий узор, как из причудливо переплетенных корней памяти, на женщину глянули улыбчивые материнские глаза.
