Отгоняя его, Антон мотнул головой и открыл переднюю пассажирскую дверь. Однако, против обыкновения, Каратыгин указал на заднюю:
– Надо кой-какие бумаги просмотреть.
Антон удивления не выказал: начальству виднее.
Павел Осипович, расположившись на диване, скомандовал:
– Гони сейчас в центролаб на Профсоюзной. Оттуда – в управу.
– А как же домой, отдохнуть с дороги?
Павел Осипович лишь криво усмехнулся:
– На том свете отдохнем.
Пока ехали, Антон в зеркало посматривал на управляющего. Каратыгин и до отъезда не выглядел молодцом: рыхлая сероватая кожа, дряблые брыли, вислый нос в красных прожилках, тяжелые, набрякшие веки… Однако теперь все эти приметы увядания стали куда как резче. Словно с момента его отъезда прошло не несколько дней, а несколько месяцев, а то и лет. Да еще и в глазах появилось что-то новое, словно глубоко-глубоко, на самом донышке, поселилось тревожное ожидание. Видать, произошло за это время что-то, что никак не способствовало душевному равновесию.
Лишь бы не сняли, а то времена нынче лихие, простым отстранением от должности редко отделываются.
Вскоре прибыли по указанному Павлом Осиповичем адресу, и тот исчез за обшарпанной дверью, рядом с которой висела табличка «ЦентрЛабСвязи».
Антон это место знал – не раз подвозил сюда Павла Осиповича, но вовнутрь никогда не заходил.
Да и что делать простому шоферу среди высоколобых умников, то и дело сыплющих заумными словечками.
Чтобы скрасить ожидание, Антон достал из бардачка потрепанную книжицу, повествующую о несчастном пареньке, что должен был помереть еще в детстве, но силой гения одного заграничного ученого стал человеком-рыбой и смог жить в океане. Вскоре, однако, Антон поймал себя на том, что бездумно скользит взглядом по буквам, и отложил книгу в сторону. Не придумав других занятий, принялся наблюдать за жизнью небольшой и практически безлюдной улочки. Взгляд его то и дело возвращался к распивочной, что расположилась наискосок от лаборатории. Нет, о выпивке он не думал, просто то было единственное место, где теплилось хоть какое-то подобие жизни.
Время шло, Каратыгин как в воду канул, и Антон, устав от скуки, вышел размять ноги.
Улица пустовала, и единственным живым существом на ней оставалась кляча, впряженная в бочку с водой. Понурив голову, вот уже четверть часа она томилась у коновязи рядом с питейным.
Антон почувствовал, что его опять клонит в сон, и, вздохнув, потряс головой. Ненадолго стало полегче. Однако вскоре глаза опять закрылись, и он, решив, что большой беды не будет, если Палосич найдет его придремавшим, потянулся к ручке. Но странный звук помешал завершить задуманное. Пришел он со стороны распивочной.
Антон повернулся как раз в момент, когда кляча снова издала булькающий хрип, а ее челюсти заходили из стороны в сторону. Вдруг, с влажным чавканьем, они лопнули вдоль морды – ото лба, между ноздрей, поперек сомкнутых губ и дальше, до напряженного в безмолвном стоне горла. Чудовищная пасть, похожая на огромный четырехлепестковый цветок, распахнулась. В ней вместо зубов в беспорядке торчали безобразные зазубренные шипы. Вместо языка, закрыв собой все горло, хаотично сплетался-расплетался клубок коротких отростков, похожих на перебитого лопатой дождевого червя.
Ужас буквально парализовал Антона. Кровь, забирая остатки слабого румянца, отхлынула ото щек, пальцы побелели на дверной ручке. Глаза полезли из орбит, волосы под кепкой шевельнулись, а сердце, сдавленное ужасом, замерло на долгое-долгое мгновение…
В этот миг из питейного вышел водовоз. Благодушно крякнув, он напялил картуз, из-под треснувшего козырька прищурился на солнце, довольно тряхнул головой и, внимательно глядя под нетвердые ноги, направился к повозке.
Антон, желая предупредить зреющее несчастье, напряг все силы, но вместо крика на губах вязкой пеной запузырилось мычание, глухое и маловразумительное.
Водовоз, занятый удержанием равновесия, не замечал страшных перемен в своей кляче. Подойдя к ней, он почмокал губами, благодушно осклабился: «У-у-у, стерва», – и похлопал по напряженной холке. В тот же миг шея чудовища бескостно изогнулась, и страшные жевала с хрустом сомкнулись на голове бедолаги. Во все стороны брызнула кровь, алые ручейки потекли по морде, по шее, по груди жуткого зверя.
Водовоз глухо вскрикнул. Недоумение, боль, ярость на глупую скотину сплелись в этом вопле. Ударив обеими руками в лошадиное плечо, он рванулся, но освободиться так и не сумел. Тогда он поднял руки, ухватился за челюсти, но ладони, угодившие на клинки
