– Ну что, закрываем на сегодня лавочку, – объявил Васька, окидывая взглядом свое хозяйство.
– Спасибо тебе, Васенька. Мне тоже пора.
– Погодь, Марковна. А чего это Лярва не приходит? У меня тут еще с прошлой недели сверток для нее лежит, кошкин хвост.
– Так давай мне, я передам, – предложила Марковна. – Все равно вечером к ней зайти хотела, проведать.
– Платить тоже ты будешь?
– А там много?
– Три рубля восемь копеек.
Женщина вздохнула и выгребла из потрепанного кошелька мелочь.
– Полтинника не хватает, – пожаловалась она. – Лексеич, займи мне полтинник.
Агроном оторвался от газет и полез в карман.
– Держи. Душевная ты женщина, Марковна. Всех-то ты жалеешь.
– Ну как ее не пожалеть. На сносях ведь.
– Иди ты, кошкин хвост! – удивился Бузыгин. – А вроде не заметно было. Тьфу ты! Все вы бабы крученные-бешеные.
– Что, Вордавосий, – весело окликнули его с крыши, – ненравятся наши бабы?! У вас, поди, в райцентре девки покраше есть?
– Дурень ты, Шаман, – беззлобно огрызнулся Бузыгин. – Это у тебя, поди, одни девки на уме. Вас не окультурили пока, вот с жиру и беситесь. А мы, как говорится, наукой опыт умножая, творим громаду урожая!
После вечерней дойки Марковна плеснула в пол-литровую банку козьего молока и, прихватив авоську с продуктами, пошла к Лярве.
Из приоткрытой двери тянуло сладковатым затхлым запахом. Темно. Она совсем, что ли, ставни не открывает? Вот ведь непутевая: разведутся в сырости да темнотище фюллеры, потом ничем не выгонишь.
Марковна стукнула на всякий случай костяшками пальцев по двери.
– Есть кто дома?
Из темноты послышалось лишь глухое звериное ворчание. Марковна вдруг оробела. Привиделось жуткое: как гигантский клубок душит гулящую девку склизкими щупальцами. Может, оттого она и к автолавке сегодня не вышла…
Вновь донеслось то ли рычание, то ли стон.
Повинуясь внутреннему порыву, Марковна толкнула дверь. Когда глаза привыкли, она разглядела Лярву. Та лежала в углу у печки, растопырив белые ляжки. И ночная рубашка, и ноги, и пол вокруг нее были заляпаны темными пятнами.
– Господи боже! – ахнула Марковна и кинулась к девке. – Началось уж!
Та раззявила рот, пытаясь что-то сказать, но зашлась в безмолвном рыдании. Плечи затряслись. Марковна сдернула с койки подушку, подложила роженице под голову. Убрала со лба липкие пряди волос.
– Это я, милая. Потерпи. Ты теперь не одна. Все будет хорошо.
Лярва напряглась, зарычала низко и глухо.
– Схватка пошла, – пояснила Марковна. – Значит, родишь скоро. Дыши, милая, дыши, слышишь? И не кусай губы, кричи, не перед кем тут геройствовать. Первый раз?
– Ы-ых-ых!
– А кто отец, знаешь?
– Н-не… бы-ло ни-ко-го…
– Как это? – удивилась Марковна. – В наше время от святого духа не брюхатят.
Девка упрямо мотнула нечесаной головой и отключилась.
Марковна пощелкала выключателем, но лампочка, сиротливо висевшая под потолком, так и не загорелась. Керосинка нашлась на подоконнике. Наскоро разведя огонь в печи, женщина поставила греться ведро с водой. На гвоздике возле умывальника нашла ручное полотенце. В бельевом шкафу лежала одна застиранная до прозрачности простынка. Вот ведь непутевая девка, и не заготовила ничего. Был бы тут еще Васька, он бы ее в райцентр отвез. А теперь уж поздно. Роды стремительные, да еще, видать, преждевременные. И кровит у нее. Ребятеночек вряд ли выживет. Эх, жалко!
– Ма-ма! – охнула Лярва, пришедшая в себя, и вдруг завыла на одной ноте. Так жалобно, будто душу из нее вынимали.
Марковна кинулась принимать дитя. Между широко раскинутыми ногами, где должна была появиться головка малыша, из развороченного бабского лона выбиралось что-то гладкое, отсвечивающее металлом. А затем полезло вовсе невообразимое. Тяжелое. С шестеренками, поршнями, пружинами. То, что должно было быть младенчиком, переливалось, лязгало металлом,
