пароме через пролив туда, где купцам-джадитам выделили жилье и места для торговли. Всем, кроме купцов из Дубравы. Купцам из Дубравы отвели дома, торговые палаты и склады в самом Ашариасе — жест огромного доверия. (Еще более ценным жестом были низкие торговые пошлины.)
Перо встретился с Марином Дживо у ворот дворца однажды утром, получив от него письмо. Они пересекли площадь и подошли к огромному Храму Звезд Ашара, который прежде, еще двадцать пять лет назад, был Святилищем божественной мудрости Джада, построенным для императора Валерия девятьсот лет назад и ставшим чудом света.
Оно действительно было чудом. Дживо бывал в нем раньше. Он даже предупредил об этом Перо, когда они приближались к колоссальным дверям, глядя на боковые купола и выше, на огромный золотой купол над всеми ними.
Несмотря на предупреждение Марина, Перо испытал потрясение. Словно что-то начало сжимать его сердце, как в кулаке, и стало трудно думать, даже дышать. Он и раньше знал, что люди испытывают здесь такие чувства, конечно, знал. Он читал о том, как бывают ошеломлены путешественники, потрясенные величием храма. Его только что предупредили… и все это не играло никакой роли. К некоторым вещам невозможно быть готовым, думал Перо Виллани, и ему хотелось, до жестокой боли в душе, чтобы его отец был жив, приехал сюда вместе с ним, и увидел это.
Его охватило одновременно сожаление, печаль и удивление: как исповедующего веру в Джада (здесь Джада уже не было), как художника, стремящегося создать значительные произведения искусства, и просто как человека, живущего на свете, идущего по жизни до самых последних ее дней. Как справиться с тем, чем было это место — сейчас и в прошлом?
В тот час, когда они вошли туда, их встретила тишина. Утренний призыв на молитву уже прозвучал и был услышан, и молитвы закончили читать до того, как вошли они, двое неверных, в бывшее святилище времен наивысшего взлета славы Сарантия во славу их бога.
Его построил архитектор по имени Артибас. Это Перо знал. Единственное имя, оставшееся от тех людей, которые здесь трудились и строили его.
«Слава», — подумал Перо, и ему показалось, что это слово отразилось многократным эхом среди реального эха далеких звуков в тусклом свете, исчезающем во тьме. Ашариты держали свои святые места тускло освещенными, чтобы поддержать иллюзию хранящей покой ночи, когда уходит смертоносное солнце пустыни.
Над ними висели звезды, тысячи и тысячи звезд из металла качались на цепочках на разной высоте, пронизывая колоссальное пространство храма. Некоторые высоко над головой, некоторые почти на расстоянии вытянутой руки. Они были прекрасными и чужими, и только человек, отгородившийся стенами своей собственной веры, стал бы отрицать, что в этом здании есть нечто святое, даже после таких больших перемен.
Гигантские мраморные колонны и мраморный пол остались от первого строения, Перо это знал. Двери были новыми (оригинальные двери славили Джада), и теперь исчезли мозаики, остались только отдельные фрагменты. Но он также знал, что большинство мозаичных картин уничтожили задолго до ашаритов, в те годы, когда Сарантий раздирала вражда между религиозными догмами. Победили в этом сражении, на некоторое время, те, кто считал изображения на картинах бога в святилище (а некоторые считали, что и любые другие изображения) ересью, заслуживающей сожжения.
«Люди всегда стремятся сжигать друг друга», — думал Перо Виллани, оглядываясь вокруг.
Вера в Джада осталась жить дальше в течение веков, протянувшихся между «тогда» и «теперь». Но труд безымянных мастеров на этих боковых куполах, на этих стенах, или на неправдоподобно высоком куполе в центре, над тем местом, где они сейчас стояли… их искусство и мастерство не уцелело, не выдержало течения времени, и сегодня их не мог увидеть сын Вьеро Виллани, и никто другой не мог.
Эти изображения были созданы сердцем, Перо был в этом уверен: созданы умением, мастерством, верой, и любовью, рождены желанием создать нечто хорошее в глазах бога и человечества в этом величавом здании. Такие вещи могут быть утеряны, и это случалось так часто.
Его отец и мать лежали на кладбище в Серессе под одним резным надгробьем, откуда открывался вид на далекую лагуну. «Я очень далеко», — подумал он.
Он посмотрел вверх, на высокую кривую огромного купола, тоже очень далекого, уходящего во тьму над ним, вспомнил о своем уничтоженном портрете Мары Читрани и подумал: «Я нахожусь среди тех, кто был более велик, чем я, и в искусстве, и в утрате».
Осознание этого принесло ему утешение, как ни странно.
Он прошел под висящими, раскачивающимися звездами, думая о мозаиках и о своем отце. Через некоторое время он сказал своему спутнику, который шагал рядом с ним и учтиво молчал.
