И Верховному Патриарху напишут письмо.
Марин поблагодарил их за сочувствие и за доброту и заботу императора. Он похвалил их быстрые действия во имя правосудия и целостности бизнеса. Он сказал, что намеревается вознести благодарственные молитвы за свое спасение в святилище в конце улицы, возможно, они пожелают присоединиться к нему?
Конечно, они так и сделали. Телохранители Дживо присутствовали в большом количестве, когда высокопоставленные лица шли в оба конца на закате дня, сопровождая красивого банкира из Дубравы. Как и солдаты императора.
«Все сложилось как нельзя лучше», — думал Марин, поднимаясь в свои комнаты некоторое время спустя. Лучше не могло бы быть, даже если бы он сам указывал серессцам, что им необходимо сделать.
Он поблагодарил двух телохранителей, которые проводили его наверх (один останется в коридоре на всю ночь), и вошел в свои комнаты.
Горят лампы, и огонь в очаге, это ночь в Обравиче холодная. Вино стоит там, где и положено.
Возле графина только одна чаша.
Он закрывает за собой дверь. И говорит:
— Я мог бы сам наполнить твою чашу.
Поворачивается и видит — наконец-то — Даницу Градек, снова сидящую на подоконнике.
Она выглядит такой, какой он ее помнит. Прошли годы.
— Я увидела две чаши, — говорит она. — Не знала, когда ты… погоди! Мою чашу? Ты меня ожидал?
Он подошел и налил себе вина.
— У нас теперь гораздо лучшие телохранители.
— Я об этом слышала. Тебя пытались убить.
— Да. Но не убили.
— Сересса?
— Да.
У нее стали короче волосы, или они подвязаны сзади, отсюда не видно. На ней темно-зеленые штаны, синяя туника с ремнем, поверх нее — безрукавка из овчины, сапоги. Кольцо, которого он не помнит. Ни лука, ни меча. Должны быть где-то кинжалы.
— Ну, хорошо, что им это не удалось, — говорит она. — Твои телохранители меня действительно видели?
— Вчера. Мне сказали, что высокая женщина с русыми волосами смотрела на дом с противоположной стороны улицы. И что с ней была собака. Как поживает Тико?
— Очень хорошо, — сдержанно отвечает Даница. У нее обиженный вид.
Это его забавляет.
— Я им сказал, что все в порядке, не о чем беспокоиться.
— Правда? И велел поставить вторую чашу?
Он подходит к окну, берет ее чашу, отходит, чтобы снова наполнить ее и свою тоже. Возвращается к ней и, на полпути обратно, чтобы между ними осталось некоторое расстояние, отвечает:
— Даница, с тех пор, как я вернулся из Ашариаса, больше трех лет назад, я каждую ночь ставлю в своей спальне две чаши. Где бы я ни был.
Молчание.
— Вот как! — говорит она. — Правда?
— Да. В… слабой надежде, что ты, может быть, найдешь меня.
Он видит, что она покраснела.
— И я нашла, не так ли? Пришла и нашла тебя.
— Кажется, да.
Она делает глоток вина и говорит:
— Ты рассердился на меня, в ту последнюю ночь.
— В Саврадии? Я… да, скажем, рассердился.
— Но ты понимаешь, почему я ушла. Правда?
Все-таки, в ней произошли перемены. Конечно, произошли. Время так быстро промчалось.
— Понимаю. И тогда понимал, Даница. Но можно понимать и при этом сердиться.
Она опускает взгляд на свое вино.
